— Простите, — спросил Владимир Иванович, —где вы так хорошо научились говорить по-русски?

— Дело в том, — ответил мистер Верри, — что яродился и вырос здесь, в Ленинграде, то есть в Петербурге, но тогда он былЛенинградом. Меня зовут Георгий Верещагин, но американцам такую фамилию невыговорить, поэтому я Джордж Верри. Здесь у меня бизнес…

Пятакову показалось, что голос Джорджа Верри тоже похож наголос Глебушкиного собеседника, но полной уверенности не было. Тут, на беду,случилось именно то, чего он боялся: американский гость начал допытываться, какВладимиру Ивановичу понравилась инсталляция. При этом Шанхайский, потирая руки,приготовился слушать — явно собираясь потом передать его слова всемзаинтересованным и незаинтересованным организациям и лицам. Поэтому ВладимирИванович сделал вид, что его зовут из другого конца зала, торопливо извинился икинулся в толпу. Оказавшись недалеко от дверей, он воспользовался суматохой,вызванной появлением знаменитого латиноамериканского хоккеиста, и поспешнопокинул мероприятие, провожаемый завистливыми взглядами двух знакомыххудожников.

***

Итак, мы договорились на пятницу. Кафе я выбрала попроще, неочень дорогое. Мы сели в уголке, в маленьком зале царил полумрак, на лицахлежали тени от ламп на столиках. Просидели мы там часа три, причем я даже непомню, что мы ели, потому что мы разговаривали. Вначале мне было как-тонеловко, дискомфортно. Я уже забыла, что можно просто так сидеть в кафе, никудане спешить, смотреть друг на друга и вести приятную беседу. Последний раз ябыла в кафе сто лет назад. Раньше мы с приятельницами могли иногда себе такоепозволить. Любимый человек меня в кафе не водил, потому что… потому чтоостерегался появляться на людях с посторонней женщиной, как всякий женатыйчеловек.

К концу вечера я понемногу освоилась, оказалось, что я невсе забыла, что вполне могу поддерживать разговор и вообще неплохо сохранилась.

Кстати, разговор поддерживать было совсем не трудно, потомучто, какой бы темы мы с Володей ни коснулись, мы всегда находили столькообщего, что мне просто не верилось. Я смотрела в его серьезные серые глаза и неверила себе. Мы знакомы всего две недели, а у меня было такое чувство, что всюжизнь. Разумеется, такому чувству способствовали выпитые мною два бокала сухоговина, но пьяной я не была. Где-то в дальнем углу моей глупой головы брезжиламысль, что нельзя так распускаться, что я не девочка, но было так приятносидеть в уголке и слушать его мягкий голос… В конце концов, имею я правонемного расслабиться? Ведь я живой человек!

Как все хорошее, вечер кончился быстро. Когда мы шли подмедленно падающими снежинками, Володя спросил:

— Ты правда раньше нигде не видела мои работы?

Соблазн был велик, но я ответила честно:

— «Тыкву» я вспомнила, она мне еще на выставке «13»понравилась.

— А пейзаж ты раньше нигде видеть не могла, он недавнонаписан, — задумчиво проговорил он.

— Почему тебя удивляет, что я его узнала?

— Так… — Он неопределенно махнул рукой.

— Я бы хотела посмотреть остальные твои работы, пойдемеще куда-нибудь в галерею.

— Сейчас остальные дома, то есть в мастерской. Хочешь,я устрою для тебя персональный вернисаж? — улыбнулся он.

— Хочу! — ответила я так поспешно, что сама насебя рассердилась, надо же соблюдать приличия.

— Может быть, завтра? — предложил он. — А топотом тещу выпишут, некогда будет.

Голос его звучал спокойно и деловито, что меня несколькоотрезвило. Видно, он и правда собирается показывать мне картины. Что ж, вконечном счете я была не против посмотреть его работы, чтобы узнать егопоближе.

На следующий день, в субботу, я была взвинчена с самогоутра. Все валилось из рук, я отшлепала такса, правда за дело, накричала на зятяи выпроводила его гулять с ребенком и собакой. После того как в домеустановилась относительная тишина, я опять взялась за туалеты. Вывалив все изшкафа на диван и на пол, я совершенно зарылась в этой куче, сама не зная, что собираюсьискать.

— Мам, что с тобой происходит? — Лизавета стояла вдверях подбоченясь, потом заметила у меня в руках лифчик.

— Ого, уже и до этого у вас дошло?

— Отвяжись! — огрызнулась я, потом помоталаголовой и очухалась.

Действительно, что со мной происходит, что мне. семнадцатьлет, что ли? Это от одиночества, надо смотреть фактам в лицо.

— Мам, ты что, сегодня вечером уходишь? —протянула Лизавета.

— Именно ухожу, и надолго, — злорадно ответила я,и вообще, прошли те времена, когда я, как Золушка, сидела дома. Теперь ясобираюсь развлекаться.

— Значит, на день рождения мы с Валериком сегодня непойдем, — скорбно заметила дочь.

— Правильно понимаешь. Лизавета, должна же у твоейматери быть личная жизнь!

— Ладно уж, давай я тебе хотя бы приличный макияжсделаю, — смягчилась Лизавета.

Она вообще очень хорошо делает макияж и причесывает, видно,сказываются годы, проведенные ею у зеркала. Проработав надо мной минут сорок,Лизавета удовлетворенно оглядела творение рук своих и сказала, что теперь меняне стыдно выпустить в город. Я была полностью с ней согласна.

Мы встретились в городе и пошли не спеша к дому, где жилВолодя. Он сказал, что здесь находится мастерская, в ней он и живет, а прописану тещи. Где прописана жена и, вообще, где она находится, я не стала уточнять,хоть и было интересно, что же у них за отношения, раз дочь даже не навестилабольную мать.

На улице к вечеру подморозило, было скользко. Мы подошли кдому, и я поняла, почему тот Володин пейзаж с двориком показался мне такимродным, ведь вот он стоит, тот брандмауэр, и деревце еле торчит из сугроба.

В этом самом доме я жила в детстве с родителями до семи лет,а потом нам дали квартиру в новостройках. Мы вошли в знакомый подъезд,поднялись на самый верхний, шестой, этаж. Дверь нашей бывшей квартиры, натретьем, была другая, железная, с добротным замком. Как видно, коммуналку давноуже расселили. Зато наверху все было как прежде. Пахло кошками, дверь хоть истарая, дубовая, но вся облупленная. В этой квартире раньше жила моя подружкаТанька Морозова со своей матерью и бабкой. Интересно, где она сейчас?

Я с любопытством оглядывалась по сторонам, решив пока неговорить Володе, что уже бывала в этой квартире. Раньше тут были две большиекомнаты, я точно помнила. В одной жила семья Морозовых, а в другой тихийпьяница дядя Леша Ситников. Дверь в бывшую дяди-Лешину комнату была закрыта.

— Там такой беспорядок, — сказал Володясмущенно, — хлам всякий навален, я живу и работаю здесь.

В этой комнате вдоль стен были расставлены и развешаныкартины. Действительно, получился вернисаж! Я стояла в центре и крутилаголовой. Мне они все нравились. И городские пейзажи, преимущественно старыедворы, никаких памятных общепринятых мест, до такого Володя не опускался. Изпамятников он позволил себе написать только Новую Голландию — еще Петромстроенные речные склады и огромные ворота из потрескавшегося камня на заросшемтравой острове на Фонтанке.