виду у чужих людей, так что распрощались дома, и ни ему, ни Галине Ивановне не могла прийти в голову мысль о том, что видятся они последний раз в жизни...

Посидели перед дорогой по русскому обычаю, помолчали. Антипов взял на руки внучку. Вглядываясь внимательно, с пристрастием в ее лицо, он с приятной радостью узнавал себя и сына, узнавал родовое антиповское. Чего уж там можно было узнать, один только бог ведает. Но ему очень хотелось, и он узнавал.

В дорогу Антипов надел единственный свой костюм, купленный года за два до войны, с орденами и медалью: к двадцатипятилетию Октябрьской революции и за успешное выполнение заказов фронта, как было сказано в Указе, его наградили еще орденом Красной Звезды. Внучка восторженно рассматривала дедовы награды и повторяла:

— Дай! Дай!

— Ишь, требует! — умилился Захар Михалыч. А внучке сказал строго: — Нельзя. Это правительственные награды.

Наташка недоверчиво — слово-то незнакомое и трудное — посмотрела на него и сползла с его коленей. Обиделась.

— Стало быть, пора. — Антипов поднялся, оглядел комнату, прощаясь с этими стенами, где прожито почти два с половиной года, вскинул на плечо самодельный рюкзак, взял чемодан.

— Может, провожу? — неуверенно попросила Галина Ивановна, зная, что просит напрасно.

— Набила мешок! — сказал Антипов, точно не слышал ее вопроса.

И с этим вышел.

* * *

Ехали почему-то через Казань и Москву, хотя короче было бы через Пермь и Киров, и добирались, что называется, на перекладных, кто как умел. В Свердловске, при пересадке на московский поезд, вагоны штурмовали густо и дико, даже не верилось, что можно пробиться сквозь эту тысячную толпу желающих охать. Однако Антипову удалось-таки протиснуться к подножке, и он ухватился за поручень, подумав, что теперь-то все, теперь он в вагоне. Тут он увидел под ногами вареную картошку, по которой, скользя и чертыхаясь, топтались люди. Сзади нажимали, давили со страшной силой; рядом кричала женщина — звала какого-то Сашу. А когда Антипова втиснули в тамбур, где было довольно просторно — толпа застревала в дверях, — чемодана при нем не оказалось и за плечами он почувствовал странную легкость, хотя мешок, собранный женой, был тяжеленный.

Тогда он и понял, что картошка, которую месили ногами у вагона, была его.

Мешок разрезали от завязки до самого низа. Только в уголке завалялся помятый пирожок с гороховой мукой и несколько картошек. «Вот чертовы мазурики!» — как-то беззлобно подумал Антипов. Хорошо еще, что ордена и медаль прицепил и что документы и деньги из кармана не вырезали. А нечего было, говорил он себе, и рот разевать, не ребенок. Вот только никак не взять в толк: каким образом из рук чемодан увели?.. Не было, правда, в нем ничего особенно ценного, а все же белье сменное, две рубахи, две пары носков, бритва опасная — ее жалко...

Попутчиков его, ленинградцев, разбросало по разным вагонам: кому куда посчастливилось попасть. С ним вместе ехал только инженер Грищенко. Они не были прежде знакомы, Грищенко работал в заводоуправлении, а здесь, в вагоне, он и вовсе отделился. Может быть, испугался, как бы Антипов не обратился за помощью?.. Да разве он позволил бы себе! Никогда. И было ему тоскливо и больно смотреть на инженера, потому что скупому не позавидуешь. Скупого разве что пожалеть можно.

За деньги, какие Антипов имел при себе, вряд ли что-нибудь купишь — цены бешеные, и он подумал, не обменять ли на еду часы. Старинные, фирмы «Павел Буре». Все, что сохранилось после отца. Нет, решил, нельзя. Да и лучше всего до Москвы из вагона не высовываться, еще останешься.

Устроился он на узкой багажной полке. Тесновато, конечно, не раскинешься, и свалиться можно при сильном толчке, но есть где распрямиться, протянуть ноги.

Напротив, тоже на багажной полке, только на широкой, ехали два солдата. Молоденькие, безусые еще, все про девок зубоскалили. Невольно — куда же денешься — слушая их болтовню, Антипов посмеивался и думал, что ни тот, ни другой наверняка девок не обнимали, не целовали, а выходило по их словам, что всего уже отведали. Ну, солдаты ладно. Разговоры эти понятны и безвредны, к тому же все в таком возрасте болтали об этом, а внизу какая-то баба часами напролет рассказывала о пророке, который бродит будто бы по деревням и, на кого глаз положит свой, уверяла баба, так тому через три дня смерть неминуемая!..

— Господи помилуй, страсти какие! — удивлялись другие женщины.

— Неужто через три дня?

— А вот в деревне Красново, в Туринском районе это, жил один мужик. Справный такой мужик, нестарый еще и здоровый. А на фронт, бабы, его не взяли потому, что вроде как видел он плохо. Ясно, подмазал кому надо хорошо, чего там видел не видел!.. Ну вот, и пришел в Красново-то, в деревню эту, пророк. Митрофаном его зовут. Пришел, значит, и прямо к этому мужику в избу. Который от фронта скрывался. «Угощай, — говорит Митрофан, — бедного странника». А мужик, известное дело, жадный был, и отвечает, что у него нет ничего. «Разве, — отвечает, — картошки в мундирах сварить?.. Только померзла вся, сладкая, есть не станешь...» Пророк он и есть пророк, чтоб сквозь пол видеть и сквозь землю. Вот он и говорит мужику: «Ты что же это?! Советскую власть обманул, на фронт не пошел, когда другие мужчины проливают кровь, теперь и меня обманывать взялся?.. У тебя ж в подполе и солонина есть, и картошки рассыпчатой навалом, а в сенях в кадках капуста квашеная стоит и грузди соленые!» Мужик-то осерчал сильно от срама такого и прогонять стал пророка... Ну, тот спорить не спорит, подымается спокойно с лавки и идет себе из избы прочь. А в сенях-то, бабоньки, обернулся и молвил слово вещее: «Ступай прямо сейчас в район, просись, чтоб тебя на фронт взяли, а нет, так гляди не пеняй после на меня, на себя пеняй!..» И пропал, как сквозь землю провалился. Больше его в деревне Красново не видели. А мужик — слушайте, бабоньки! — через три дня взял и помер. И никаких тебе причин доктора не нашли, хоть всего-всего изрезали. Вскрывали, значит. Вот дела-то какие на свете делаются...

Женщины заохали, заахали, обсуждать начали эту историю.

— А то еще случай был... — продолжала