произносит он грубым голосом, который звучит так, будто он не прочищал горло лет сто. ― Ты иногда бываешь шеф-поваром… но не сейчас… и поскольку ты приготовила обед, то сочла необходимым прийти сюда, постучать в мою дверь и разбудить меня, чтобы рассказать об этом.

― Ну… не только для того, чтобы рассказать об этом. ― Я протягиваю тарелку с куполом в виде чаши для смешивания. ― Я принесла немного.

Он рассматривает тарелку и через мгновение позволяет мне всунуть ее ему в руку. Он как бы вынужден это сделать, потому что я настойчиво пихаю ее в его сторону.

Теперь крышка миски для смешивания выглядит нелепо. Я жалею, что не использовала вместо нее полиэтиленовую пленку.

Поэтому я снимаю ее, пытаясь спасти ситуацию, говоря «Та-дам!», когда появляются сэндвич и картофель фри.

Отец Салливана смотрит на тарелку. Его лицо бледнеет ― я вижу, как это происходит, ― цвет уходит, пока его глаза не становятся почти такими же темными, как у сына.

― Зачем ты это приготовила?

― Ч-что? ― заикаюсь я.

Он смотрит на меня, и цвет возвращается на его лицо, оно становится красным, как кирпич, и яростным.

― Кто сказал тебе приготовить это?

Рука, не держащая тарелку, сжалась в кулак. Он так зол, что, кажется, вот-вот швырнет всю еду мне в лицо.

― Я… я сожалею… ― заикаясь, отвечаю я. ― Я не хотела…

― Убирайся.

Ему не нужно повторять дважды.

Я поворачиваюсь и бегу к дому, оставив тарелку и сэндвич, потому что я ни за что не рискну забрать их из его рук.

Час спустя я сижу на кухне у Салливана, стараясь прийти в себя после продолжительных, основательных рыданий.

Я не люблю конфронтацию. Я не люблю расстраивать людей. Особенно когда я не знаю, что сделала не так.

Почему отец Салливана вдруг так разъярился?

Неужели только потому, что я его разбудила?

Конечно, был уже полдень, но он никого не ждал… может, он работает по ночам, и для него это было равносильно полуночи. Я даже не спросила Салливана, чем занимается его отец.

Может, мне стоит спросить его прямо сейчас? Может, мне стоит рассказать ему, что случилось… наверное, будет лучше, если он узнает об этом от меня, а не от своего отца…

Обычно в таких случаях я звоню Мартинике, но сейчас я опасаюсь, что не смогу ответить на ее вопросы. Ей будет интересно, почему Салливан не познакомил меня со своим отцом с самого начала, и даже более того, почему отец не был поставлен в известность о моем присутствии в доме.

К тому же не хочется просить совета у Мартиники, когда я не могу рассказать ей, что происходит на самом деле. Даже самая маленькая ложь моей лучшей подруге заставляет меня чувствовать себя дерьмом.

Я бросаю взгляд на телефон, представляя, как Салливан здоровается со мной, как он это обычно делает, как будто мы уже в середине разговора, словно он ждал моего звонка…

Поддавшись импульсу, я беру телефон и набираю его номер.

Он отвечает на втором звонке.

― Привет, ― говорит он, слегка задыхаясь, ― все в порядке?

― Да, — отвечаю я автоматически, хотя это совсем не так, ― все отлично.

― Продукты привезли?

― Да, я положила их в холодильник.

― Надеюсь, не мороженое…

― Мороженое в морозилке ― это я еще в школе поняла, когда выбросила его первый раз.

Салливан смеется, и мне кажется, что кто-то положил грелку на центр моей груди.

Вдалеке раздается сердитый голос:

― Не торопись, Салливан…

Мои плечи напрягаются, и я прижимаю телефон к уху.

― Тебе нужно идти?

― Нет, — говорит Салливан. ― Я могу поговорить.

― У меня, блядь, нет целого дня…

― Ты уверен?

― Поверь мне, ― говорит он, и я слышу стук ботинок о тротуар, когда он отходит чуть подальше, ― будет лучше, если он воспользуется передышкой, чтобы остыть. Мы не совсем понимаем друг друга в этой сделке.

― Похоже, твоя работа такая же веселая, как моя.

Усмешка Салливана ― это кончик пальца, гладящий мой позвоночник.

― Ты не единственная, кто пытается выбраться из дерьма, Тео.

Я никогда особенно не любила свое имя ― оно мальчишеское, а единственный известный Теодор ― это пухлый бурундук. Плюс Тедди Рузвельт, наверное.

Дело в том, что только один человек когда-либо заставлял мое имя звучать сексуально.

Салливан говорит «Тео» с пьянящей интимностью, как будто знает обо мне все, как будто мы всегда были друзьями.

Хотя это совсем не так.

Мы никогда не были друзьями. Мы и сейчас ими не являемся ― это деловая договоренность.

Но если бы мы стали друзьями… это было бы не так уж плохо.

Салливан может быть высокомерным и требовательным, с моральными принципами, как у серого шлакоблока, но еще он ― забавный и удивительно внимательный.

Такие мелочи, как то, что он взял трубку, как только я позвонила, и что он разговаривает со мной прямо сейчас, пока этот засранец на заднем плане постукивает ногой…

Он принес мне завтрак и самый красивый купальник, который я когда-либо одевала. Он без колебаний предложил мне пожить у него и заказал прекрасные продукты для моего развлечения…

Салливан относится ко мне как к другу.

Я это очень ценю, потому что у меня их было не так много.

Мне нравится, как он произносит мое имя. И мне стало легче, когда позвонила ему, хотя я еще не рассказала о том, что произошло.

На самом деле я думаю, стоит ли вообще об этом говорить. Если у Салливана и так плохой день, ему не нужна еще одна драма. Я могу рассказать ему о случившемся позже, когда он вернется домой.

― Я не знала, что ты в дерьме, ― признаюсь я. ― Думала, что твоя жизнь идеальна.

Смех Салливана немного резкий.

― Поэтому я тебе никогда не нравился?

Я рада, что он не видит моего лица, гарантирую, оно пылает.

― Кто сказал, что ты мне не нравился?

― Тео… ― Его голос низкий и строгий. ― Я уверен.

― Не будь смешным. Мы едва знали друг друга.

Технически ― это правда, но ложь во всех смыслах. В моем мозгу проносится сотня раз, когда я видела Салливана в коридорах, классах и переполненном спортзале. Наши круги общения редко пересекались, потому что в его кругу были все, кто