пригласив одного из них временно пожить в своем доме[81]. Положение литературного редактора марксистского журнала «Жизнь» позволяло ему не только предоставлять им возможность печатать свои литературные труды, но и тесно сотрудничать с ними в процессе рецензирования и редактирования их сочинений. Он также основал и издавал библиотеку паевого издательства «Знание», в которую вошли многие произведения участников кружка «Среда». Признательность, порожденная таким отношением, часто находила выражение в «воспоминаниях современников», с любовью написанных его почитателями; несколько членов горьковского кружка «Среда» стали авторами советского агиографического фолианта «Горький в воспоминаниях современников» [Бродский 1955][82]. В самом деле, изучая такие мемуары, в истории реалистической литературы порой можно выделить целые династии наставников; например, Толстой был наставником Бунина, а тот – В. П. Катаева, и впоследствии каждый «ученик», вспоминая о своем менторе, выстраивал своего рода литературную генеалогию[83].

Поскольку феномен наставничества был связан с лидерством в кружке, он проявился и среди символистов. Супруги Мережковский и Гиппиус царили в своем домашнем кружке 1890-х годов, позднее переросшем в Религиозно-философское общество. Если говорить о движении «Мир искусства», то Бенуа рано стал доминировать над остальными членами студенческого кружка, посвященного истории искусства (тоже собиравшегося дома и называвшегося «Невские пиквикисты»), в который входило большинство изначальных участников этого движения, а Дягилев, хотя был моложе и в первые годы воспринимался как простой провинциал, впоследствии проявил себя как талантливый импресарио движения «Мир искусства». Если другие крупные символисты, такие как Брюсов и Белый, были, по-видимому, менее склонны брать на себя труды и ответственность, сопряженные с личным наставничеством (хотя Брюсов был потрясающим организатором, помимо всего прочего создавшим и возглавившим символистский журнал «Весы»), то в поздние годы символизма эту роль с величайшим энтузиазмом возложил на себя Вяч. Иванов. Иванов много сделал для того, чтобы повысить эффективность и престиж своего домашнего кружка, включив в него молодых подопечных мужского пола, таких как поэты М. А. Кузмин и С. М. Городецкий, а также Волошин.

Отношения Волошина с Ивановым, которого он описывал как человека «с лицом отца» [Волошин 2003–2015, 7: 163], носили глубоко личный характер. Его дневник этого периода полон выдержек из предсказаний Минцловой, но в нем также содержится не одна страница цитат, зачастую с комментариями, из его разговоров с Ивановым. Эти беседы, начавшиеся в Женеве в 1904 году, свидетельствуют о масштабе влияния, которое Иванов имел на Волошина как в интеллектуальном, так и в духовном плане. В одном из таких диалогов, записанных Волошиным, Иванов предложил следующий анализ его поэтического искусства: «…у Вас глаз непосредственно соединен с языком. В Ваших стихотворениях как будто глаз говорит». Это необязательно была похвала, поскольку Иванов усматривал в этом некоторое робкое нежелание «пересоздать, перетворить природу», что было целью символистов. Из-за того что Волошин заявил о желании оставить природу нетронутой, только воспринимать, но не пересоздавать ее, Иванов назвал его буддистом (в то время Волошин действительно интересовался буддизмом) и заявил, что ему самому «враждебен virus буддизма». В буддизме, по его мнению, главным является жалость, и Иванов противопоставлял ему христианство как религию любви, «безжалостной любви». После чего Волошин попытался преодолеть эту пропасть, подняв вопрос о сексе: «Я считаю основой жизни пол – Sexe. Это живой осязательный нерв, который связывает нас с вечной тайной». А затем он перешел к своей теории искусства как чистой формы секса. Она Иванову понравилась: «Если так, Вы подходите к нам. Вы не буддист. В буддизме нет трагедии». Ответ Волошина Иванову перекликается с тем, как он ответил Екатерине Бальмонт, когда она предостерегала его против сближения с Маргаритой: «Для меня жизнь – радость. Хотя, может, многое, что другие называют страданием, я называю радостью. Я страдание включаю в понятие радости» [Волошин 1991а: 202–203].

Многое в этом разговоре наставника и ученика, указывая на его серьезный интеллектуальный и духовный характер, одновременно позволяет нам получить некоторое представление о логике личной идеологии и власти, которой вскоре предстояло проявиться в столкновении этих двух мужчин. В том, как Иванов ощущал податливость природы, в его, скорее, ницшеанском стремлении контролировать и преобразовывать ее, мы видим предвестие того, как он не остановится перед преобразованием жизней Макса и Маргариты. А в чуть ли не детском благоговении Волошина перед Ивановым, его стремлении угодить ему, его нежелании манипулировать природой и принятии им страдания как естественной части жизни можно заметить эмоциональную логику его отклика на нападки Иванова.

В октябре 1906 года Макс и Маргарита поселились в петербургском доме, где находилась квартира Вячеслава Иванова и его жены, Лидии Зиновьевой-Аннибал. Это жилище, располагавшееся в круглой угловой комнате здания, выходящего на Таврический сад, было местом схождения и источником множества пересекающихся кругов. Проходившие по средам вечера, полу-публичные в том смысле, что посещавшие их имели хоть какую-то личную связь с Ивановыми через интеллигентские круги, уже обретали славу благодаря тому, что на них вступали знаменитости, а также приподнятостью настроения их участников. Не все присутствовавшие были в восторге от этих собраний. Зинаида Гиппиус с пренебрежением писала, что посетители салона Иванова только и делают, что «водят “хороводы” и поют вакхические песни, в хламидах и венках» [Гиппиус 1991: 344]. Впрочем, многие другие авторы воспоминаний отзывались об этом салоне с гораздо бо́льшим энтузиазмом, и «ивановские среды», как и место их проведения, «Башня», стали петербургской литературной легендой[84].

Гостей, приходивших в квартиру Ивановых, привлекали не только салоны: «…люди могли проводить в ее дальних комнатах недели, лежать на мягких диванах, писать, играть на музыкальных инструментах, пить вино, никому не мешать и не видеть никого – как из посторонних, так и из обитателей самой “башни”» [Пяст 1997: 96]. И правда, некоторые близкие друзья переехали прямо к ним, превратив их дом в своего рода модернистскую богемную версию элитарной семьи расширенного типа. В этом доме сформировался внутренний круг, куда среди прочих вошли Макс и Маргарита, которые сначала жили этажом ниже, занимая там две тесные спальни, а позднее перебрались непосредственно в квартиру Ивановых; поэты-ученики Кузмин, поселившийся у них чуть позже, и Городецкий; художник К. А. Сомов; а также П. Б. Струве. Обитатели «Башни», по крайней мере иногда, ели вместе с Ивановыми (Лидия Зиновьева-Аннибал готовила сама, очевидно, скорее по собственной инициативе, чем из-за финансовой необходимости); Лидия, падчерица Иванова и дочь Зиновьевой-Аннибал, рассказывает, что за обеденным столом регулярно собиралось не менее девяти человек [Иванова 1992: 32][85].

В домашних отношениях у Ивановых было прочно укоренено понимание мощных внутренних структурных традиций гендера и сексуальности, хотя некоторые пытались бросить вызов этим