– Кого выпустили приветствовать нашего Высокоморального?

– Девочек не помню, господин президент. Список менялся раздвадцать… сплошные интриги и просьбы.

Он помолчал и добавил:

– Мальчик – мой внучатый племянник.

– Забавная идея, но, похоже, ты просчитался.

Император Грей шел по посадочному полю, о чем-торазговаривая с одной из девочек.

– Это протеже Фискалоччи, – понижая голос сказал директорСИБ.

– Кто-то выигрывает, кто-то нет, – равнодушно сказалпрезидент. – Хорошо, что ему хоть одна понравилась.

Широко улыбаясь он двинулся навстречу Императору.

Получить эти места, наверняка, стоило Ванде не только денег,но и связей. Балкончик с тремя креслами находился всего метрах в пятидесяти оттрибуны. В огромном здании театра было много хороших мест – но это отличалосьне только прекрасным видом на сцену, но и иллюзией уединенности.

– Рашель видишь? – тихо спросила Каховски. Дач пробежалсявзглядом по залу:

– Нет.

– В последнем ряду. По центру.

Дач кивнул, поднес к глазам бинокль. Девушка казалась оченьспокойной, отстраненной от всего происходящего. Она сидела рядом с плотныммужчиной, на груди которого поблескивали планки медалей и крошечный орден«Карающего Меча». Кей поспешно отвел бинокль и сказал:

– Ее мать не пришла.

– Да, я разговаривала с ней. Она очень растроена. У неестрогие взгляды.

Кей вновь посмотрел на трибуну. Там суетился паренек в форметаурийской полиции – стряхивал невидимые пылинки, передвигал хрустальный бокал,добиваясь ведомой лишь ему симметрии.

– Задерживается Грей.

– Прекрасно, – Ванда скупо улыбнулась. – Император всегда былточен на церемониях.

Едва слышно заиграла музыка. Гимн Империи поплыл над залом –на мгновение заглушенный шорохом тысяч встающих людей. Паренек быстро шмыгнул всторону. Из темноты сцены выступил мужчина в нарочито старомодном костюме.Длинные, блестящие от лака волосы падали на потертый пиджак. Мужчина взмахнулрукой, поднося к губам микрофон.

– Сам Микеле-Микеле, – с неприкрытым удовольствием сказалаВанда. Лучший тенор Империи и прежде сопровождал Грея в Преклонениях Ниц.

– Империя… Империя… – тихо, словно пробуя голос пропелмужчина. Зал отозвался, слитным многоголосым эхо:

– Империя…

Дач, плотно сжав губы, смотрел на певца. Потом протянул,почти точно скопировав голос Микеле-Микеле:

– Империя.

Сцену окутало облако голубого света. Певец встал на одноколено и взлетевшим голосом запел:

– Империя, Империя, ты самая могучая,

Империя, Империя, любимая моя…

Дач шевелил губами, повторяя слова. Империя не виновна ни вчем. Виновны только люди.

– И снова поднят стяг… – Микеле-Микеле, не вставая с колен,повернулся в темноту сцены. Облако света уже сформировало флаг.

– Внимание, – шепнула Ванда. Сквозь бесплотный мираж шелИмператор.

На мгновение Дач ощутил разочарование. Грей не казалсячеловеком, вторые сутки подвергающемуся психоломке. Такой же как на картинах ив Ти-Ви передачах. Плотный, пожилой, лишь одетый сейчас не в эндорийскуютунику, а в шорты и короткую рубашку по моде Таури.

Он мог быть кем угодно – но не безумцем.

Грей опустился на колено перед Микеле-Микеле. Красно-голубойфлаг бился за его спиной.

– Не перед человеком преклоняюсь, перед Империей, –неожиданно хрипло сказал Микеле-Микеле. У него словно было два голоса – дляпения, и для разговора.

– Не Империя преклоняется, а Император, – ответил Грей.

Они поднялись – Грей пожал руку певцу, и тот не торопливоушел в темноту.

Дач почувствовал возбуждение. Голос! Голос Императораизменился. В нем отчетливо прорезался эндорийский гортанный акцент, от которогоГрей избавился столетия назад. Возрастная регрессия?

Кей взял Каховски за руку, быстро сжал пальцы. Вандаответила неожиданно сильным рукопожатием. Она тоже заметила – или почувствовалаего радость.

Грей вышел к трибуне, низенькой, полупрозрачной, из серогостекла. Обвел взглядом зал, тихо произнес:

– Лучшие из лучших бойцов Империи колонизировали Таури. Язнаю, вы здесь… мои боевые товарищи…

Он тянул слова. Едва заметно… словно заставлял себяговорить, думая о чем-то другом.

– Сколько лет… сколько лет… Мы победили в войне, мы покорилиГалактику. Помните? Тогда жизнь пьянила…

Зал сидел тихо, зал слушал. А вот в первом ряду, где вместес планетарным руководством сидели придворные, возникло легкое движение.Император уклонился от намеченной речи.

Дач и Каховски обменялись торжествующими взглядами.

– …сейчас жизнь просто длится. Я чего-то ждал от этогоПреклонения… не знаю. Увидеть ваши лица, понять, что я еще не стал живымзнаменем…

Император обернулся к голографическому стягу, полощущемусяна сцене:

– Вам не надоели иллюзии? Уберите этот… фейерверк. Нельзяделать флаг символом, сквозь который можно пройти! Ваши знамена… сто разподобранные в обломках звездолетов, поблекшие от излучений – где они? Выотметили ими границы своих садов?

Зал зашумел. Едва уловимо, растерянно.

– Таури… Сад… Рай… Прожили жизнь, и заслужили рай.

Сцена погрузилась во тьму, флаг погас. В глубине кто-тосуетился, потом двое мужчин торопливо вынесли к трибуне настоящее знамя,поставили, прислонив. Знамя свисало вдоль древка, торжественности в нем было небольше, чем в тряпке.

– Так, – изменившимся тоном произнес Император. – Подданныемои… Верные сыны и дочери Империи! Я горд вступить на вашу землю – неИмператором, человеком. Жемчужина наших планет, Таури…

Он замолчал. В зале нарастал шум. Потом исчез – разом, этовключились звукоподавители.

– Мне его жалко… – прошептал Кей. – Ванда, мне Его жалко!

Император стоял, облокотившись на трибуну, глядя себе подноги. Сказал, наверное, еще тише, чем Дач, но его голос автоматика услужливоразнесла по всему залу:

– Трудно первые сто лет, господа. Дальше просто скучно.Заигрывать с меклонцами и булрати, грозить пальцем остальным. Поротьпланетарных правителей… иногда…