class="p">— Великий город, заложенный великим человеком, — произнес Птолемей. — Александр бы гордился им. Я даже не заметил, как его мечта стала моей, а я заразил ею своих детей.

— Твой сын достоин тебя и этого города.

— Правление утомило меня, и он даже не заметил, как я отдал ему власть. Птолемей Филадельф — хороший правитель, и я могу умереть спокойно, оставив Египет в его руках.

— Ты всю жизнь воевал и трудился, неужели, не насладишься в покое тем, что создал?

— Я — воин по жизни. Покой не для меня.

Собеседники перешли на западную сторону колоннады. Солнечные лучи маслом разлились по тяжелеющей поверхности моря. Фарос, связанный дамбой с материком, дородно виднелся вдалеке. Тучи судов, словно детеныши в поисках молока прильнули носами к причалам.

Хранитель видел, как серебрятся старческие слезы в глазах фараона, когда он смотрел на портовые сооружения. Верфи, арсеналы и причалы Большой гавани лежали перед собеседниками, как на ладони.

— Гордость моя Гептастадий (11), — наслаждаясь, произнес старец. — Я — царь морей. Мой флот диктует волю всем, а гавани — мое логово. Не зря мы сидели под Тиром семь месяцев, возводя там дамбу. Боковые течения столько раз разбивали ее, и все приходилось начинать сначала, а эта простоит века.

— У тебя великолепные инженеры, — согласился Хранитель.

— Да-а-а. Мысль Александра, отшлифованная техническим гением, вылилась в решение, которого больше нет нигде в мире. Изогнутые мосты, разве не посоревнуются в изяществе с лучшими творениями человечества. Даже самые большие корабли пройдут под ними свободно, даже не опуская парусов, а цепи, что покоятся на дне, в считанные мгновения поднимутся, сделав проходы непреступными.

— Тот царь велик, что радеет за свой народ.

— А счастливейший из царей тот, что, завоевав мир, увидит, как он процветает.

— Скажи, Птолемей, а когда ты понял, что хочешь править Египтом.

— Мне кажется, с рождения. Я влюбился в него еще в детстве.

— В детстве? — не понял Хранитель.

— Да. Я бывал здесь с отцом, когда был совсем мал. Заразившись Египтом тогда, я болею им по сей день. Я даже умолял Александра оставить меня здесь сатрапом, но он просил сопровождать его в походе.

— Стоило пройти полмира, чтобы вернуться сюда?

— Стоило. Я заматерел в битвах, постиг стратегии и тактики, понял многое в устройстве государств, чтобы после воплотить опыт здесь. Как мне кажется, вышло неплохо.

— Очень неплохо, — улыбнулся Хранитель. — Александр пройдет сквозь тысячелетия живым воплощением Александрии.

— Я давно живу на свете, — Птолемей мягко положил ладонь на плечо Хранителя, — и уже сам не верю, что когда-то, давным-давно, еще в тридцать первом году мы ступили на этот берег.

— Прости, мой фараон, — вкрадчиво поправил Хранитель, — тридцать втором.

— Да, ты, мой друг, стал не только философом, но и отменным биографом и математиком.

— Все, что касалось имени царя моего для меня священно. Жизнь его до первой встречи в Гиркании я собирал по крупицам.

— Истинный Хранитель, — улыбнулся Птолемей. — Хоть ты и сам все знаешь, позволь старику еще раз вслух прожить воспоминания. Я храню их, ибо, чем дольше живу, тем весомее они для меня. Жизнеописания Александра давно закончены, но я с радостью добавил бы в них то, что ускользнуло из моей памяти. Я — последний, кто прошел с Александром весь его путь от первого мгновения жизни до последнего вздоха. Всех, кто окружал его, перемололи жернова бесконечной войны, которую мы же сами и затеяли. Его жены и сыновья, его некогда сильные и мужественные полководцы превратились в тлен. Мы так ничего и не доказали друг другу и все, что смогли, это расколоть империю на четыре части и воевать, воевать и воевать. Я, сорвавший голос за Пердикку в споре, кто должен наследовать власть после смерти Александра, даже не мог себе представить, что через два года он найдет смерть здесь под Пелусием, сражаясь со мной. Кратер погиб в Каппадокии, в битве с Эвменом. Эвмен зимой семнадцатого года попал в руки Антигона и был казнен по его приказу. Антигон был убит в сражении с Селевком. Умирая Антипатр лишил своего сына Кассандра власти, которую он неприкрыто жаждал с рождения, и отдал регентство Полиперхонту. Так, воюя с ним, Кассандр допустил, чтобы Македония была захвачена эпирцами. Кассандру пришлось воевать на два фронта — в Греции с Полиперхонтом и в Македонии с Олимпиадой и эпирским царем Эакидом. Она проиграла ему и была казнена. Полиперхонт после запятнал себя убийством сына Александра Геракла в триста девятом. Сам Кассандр, разъяренный до предела, крепко взял греков в узду, разбив Полиперхонта. Его власть признали греческие города на побережье Адриатики, Эпир, Пеония и часть иллирийских общин. Потом он терял, восстанавливал свою власть в Греции, вновь терял, что-то отвоевывал, а потом окончательно уставший вернулся в Македонию и умер там. Помнишь, как сказал Александр? «Предвижу, что будет великое состязание над моей могилой». Так оно и вышло.

Птолемей замолчал, долго глядя в наплывающий закат.

— Постарели, видно, Мойры. Забыли про меня, старика, пропустили сослепу. Вот я и остался один. Последний. Сколько б я не теребил их, они никак не поймут, что нужно, наконец, и мою нить жизни перерезать…

— Не забыли, Птолемей. Ты стар и мудр, и жизнь твоя будет продолжаться, пока ты не свершишь все, что ждут от тебя боги.

— Александр потому и велик, что успел все, что должен был в столь краткое время. Никто уже, как бы долго ни жил, не превысит его успеха и славы. Он вместил в себя все, что лишь крупицами даровано другим. «И в самом деле, если справедливо судить о нем, добрые качества царя следует приписать его природе, пороки — судьбе иди возрасту. Невероятная сила духа, чрезмерная выносливость в труде, выдающаяся не только среди царей, но и среди тех, для кого она являлась единственной доблестью. Его щедрость, дававшая людям даже больше того, чего просят у богов, милость к побежденным, щедрое возвращение многих царств тем, у кого он их отнимал войной, и раздача их в качестве подарка. Постоянное пренебрежение смертью, боязнь которой лишает других мужества; жажда похвал и славы, хоть и более сильная, чем следует, но вполне объяснимая при его молодости и столь великих подвигах, его почтительность к родителям: мать Олимпиаду он решил обессмертить, за отца Филиппа он отомстил; его благосклонность почти ко всем друзьям, благожелательность к солдатам, забота о них, равная величию его души; находчивость, едва совместимая с его молодым возрастом. Мерой в неумеренных страстях было удовлетворение желаний в естественных границах и наслаждение — в пределах дозволенного. Это все, конечно, большие достоинства. А вот дары судьбы: он приравнял себя к богам и требовал божеских почестей; верил оракулам, внушившим ему это, и распалялся несправедливым гневом на отказавшихся почитать его, как бога. Он переменил на иноземные свое платье и обычаи, стал перенимать нравы побежденных народов, которые до своей победы презирал. Его вспыльчивость и пристрастие к вину, проявившиеся в нем с юных лет, могли бы смягчиться к старости. Все же надо признать, что если он многим был обязан своей доблести, то еще больше того — своей судьбе, которой владел, как никто среди людей. Сколько раз она спасала его от смерти? Сколько раз безрассудно подвергавшегося опасности она охраняла в неизменном счастье? Предел жизни она положила ему вместе с пределом славы. Судьба его выждала, пока он, покорив Восток и дойдя до океана, выполнил все, что доступно было человеку. Итак, имя его и слава его дел распространили его царей и царства почти по всему миру, и прославленными оказались даже те, которые хотя бы в незначительно мере были причастны к его судьбе». (12)

Птолемей повернулся к Хранителю. Влажные искры вспыхнули в глубине морщин, но фараон не постеснялся их, ибо это были слезы гордости.

— Устал я, сынок, — произнес он мягко. — Завтра великий праздник. Торжества чествования Александра. Разболтался я. Пойду. Не провожай меня. Позволь вспомнить, что некогда и я был молод и силен.

Он направился к дверям, остановился, словно старался вспомнить что-то.

— Ладно, пойду, — словно убеждая себя самого, произнес старик.

— Птолемей! — окликнул Хранитель. — Но ведь ты не за этим приходил.

Сын Лага обернулся.

— Не за этим, — ответил он, понимая, что от проницательного взгляда собеседника не ускользнуло ничего. — Теперь уже после.

Хранитель остался на колоннаде. Он видел, как Птолемей покинул усыпальницу, как его окружила многочисленная свита. Хранитель с теплотой смотрел, как старый друг садился в паланкин, зная, что он должен обернуться и взглянуть вверх. И Птолемей обернулся.

Хранитель был на ногах еще