бывший раб летел в пропасть, ударяясь о шелковую мягкость ложа словно о каменное дно пересохшего русла. Тонкая гладь покрывала показалась пропитанной песком. Багой прижался губами к распластанным в судорожном онемении пальцам с драгоценным профилем Александра. Он бы закричал от ужаса и отчаяния, но понял, что потерял от напряжения голос. Его тело, чужое, словно не принадлежащее ему, сотрясалось от толчков, но он не чувствовал ничего.

„Двуликий бог разврата и скромности“, — шептал Саламин, — „рожденный не от смертной… Иштар… все отдам… твой раб… убей… так ненавижу тебя… ослепнуть, если ты — последнее, что я увижу…“. И наперерез словам крик Александра. Издали. Из Мараканд: „нет… нет… нет…“. А после все замерло. Душная тишина разлилась вокруг, словно мир утонул, и воды сомкнулись над ним, унося звуки и запахи.

— Мой паланкин, — выдавил Багой онемевшими губами и не узнал собственного голоса.

Он поднялся спиной к ложу, дабы Саламин не видел, как в глазах его зреют слезы. Учитель танцев скользнул взглядом по ямочкам на ягодицах, заметил испарину на гибкой спине, взглянул на сбившиеся пряди волос. Гладкое почти женское тело, вместившее непокорный дух, уже далекое и недоступное навсегда, еще хранившее вкус его поцелуев и звук шепота, вызывало жгучее желание разорвать его, разметать, уничтожить, чтобы больше никогда, никогда не видеть.

— Ты не можешь! — выпалил учитель, уже понимая, что приговор озвучен.

Багой надел шаровары и, затягивая пояс, обернулся.

— Теперь я знаю, что могу все, — медленно произнес он, глядя так, словно только что уничтожил злейшего из врагов. Слова пропитались презрением, и он наслаждался ими.

— Почему? — простонал Саламин, словно прося пощады.

— Я хотел этой болью заглушить другую… ту, что разрывает меня изнутри.

— Ты — единственный, кого я ненавижу столь сильно, что не смогу жить, не уничтожив! Единственный, кого я желаю столь сильно, что не могу уничтожить!

— Знаю.

— Ты — мерзкий развратный евнух! Подстилка! Продажная тварь!

— Не лги себе, Саламин, ибо ты, как никто другой, знаешь, что это не так.

— Ты так сильно ненавидишь меня, что готов захлебнуться местью!

— Отнюдь. Ты столь ничтожен, что я едва могу презирать тебя. Знаешь, когда-то мой отец ловил рыбу, а мать ткала полотно. Я ходил с ним в море и думал, что так будет всегда. Я был счастлив и любим, а после все изменилось в один миг. Вы увидели во мне лишь невинное мальчишеское тело, но никогда никто не вспомнил, что внутри него есть что-то еще. Я научился терпеть и терпел. Я почти поверил вам, приучая себя не чувствовать ничего. Но после судьба опять выбросила кости, жизнь изменилась. Александр соединялся со мной, и я хотел этого. Я стремился к нему, и был счастлив, если он посылал за мной. А как был одинок, ожидая до рассвета, что он, может быть, позовет меня. Ты, столь умелый и опытный! Ты, бог и ваятель разврата, утонченный и могущественный. Кого, как ни тебя я мог еще выбрать, ибо только ты мог вызвать во мне ту боль, что убила бы тоску по нему, но я не почувствовал ничего. Совсем ничего. Наверное, я позволил бы тебе уничтожить себя, разорвать и растереть по земле, но и ты бессилен! Мой царь не погребен, и поэтому я ухожу. Прощай.

— Будь ты проклят, Багоас! — крикнул ему вслед Саламин, но перс даже не оглянулся.

(1) Здесь и далее до следующей ссылки текст, выделенный кавычками — Цитаты из Плутарха „Александр“.

(2) Виргилий.„Андромаха“.

(3) Старшая сестра Клита являлась кормилицей Александра.

(4) Цитата из К. К Руфа „История Александра Македонского“.

(5) Цитата из К. К Руфа „История Александра Македонского“.

Эпилог. (стр 1 - 9).

ЭПИЛОГ.

Величественная многолюдная процессия вступила на площадь перед Мавзолеем. Воины в парадных одеждах с сияющим оружием окружили богатый паланкин. Рабы разостлали ковры и спешно удалились. Занавеси паланкина не поднимались, пока на ступенях здания не появился высокий статный человек лет пятидесяти. Белоснежный схенти облегал узкие бедра, а золотой пояс подчеркивал излишнюю утонченность талии. Волосы, не по возрасту густые и темные, свободно спадали по плечам почти до лопаток. Лицо еще оставалось достаточно гладким, хотя сеть морщинок уже подернула губы. Время иссушило его, и он выглядел почти невесомым. И мужчина, и стоящие вдоль ступеней смотрители Сау (1) склонились в долгом благоговейном поклоне. Опираясь о плечи рабов, с паланкина сошел старец. Годы умиротворенно отразились на лице, заострив его черты, резкую волевую линию подбородка, прямой, чуть загнутый орлиным клювом нос, четкие линии надбровных дуг. Он шел уверенно и прямо и, лишь приглядевшись, можно было заметить, что он немного прихрамывает.

— Приветствую тебя, Хранитель, — начал старец первым, совершенно не озаботясь своими привилегиями.

— И тебе здравия, великий фараон.

Старик сделал жест, желая, чтобы рабы больше не следовали за ним.

Достаточно проворно для своего возраста поднявшись по ступеням и поравнявшись с Хранителем, фараон обреченно махнул рукой.

— Брось, — сказал он на македонском. — Тебе известно, что я смертный человек.

Хранитель улыбнулся краешком губ, но не ответил.

— Вижу, — продолжил старик, — годы обходят тебя стороной.

— Масла не дают им впитаться в кожу, — ответил собеседник тоже по-македонски.

— Ты позаботился, чтобы бальзамировщики остались без работы? — улыбнулся фараон.

Озорные искры сверкнули в глазах Хранителя, и он улыбнулся в ответ.

— А ты, я смотрю, налегке?

Хранитель окинул взглядом свиту гостя.

— Чем тяжелее годы, тем легче доспехи, — совсем просто улыбнулся фараон. — Я пришел повидать Александра. Пойдем, потолкуем втроем.

Хранитель поклонился в знак согласия и последовал за старцем. Они остановились на мгновение, принимая брызги очищения от жреца Уаба (2). В храме было тихо и прохладно. Казалось, даже шум улиц опасался проникать сюда. Жрецы Пер Хетер (3) беззвучно склонялись перед фараоном. От внимания Хранителя не ускользнуло, что, ступая левой ногой, старец шаркает чуть сильнее. Тени плавно текли, отражаясь от строгого мрамора пола и стен. Собеседники миновали коридор с изваяниями богов, оказавшись в просторном зале. Вереница барельефов с застывшими колесницами, замахнувшимися копьями воинами, амазонками и слонами опоясывала стены. В центре его величественно располагался широкий пьедестал, струящейся изобилием ступеней.

— При звуках родной речи начинает ныть сердце, — вдруг сказал старец. — Уже и поговорить не с кем, кроме тебя. Береника умерла, и мне кажется, что я последний македонец на свете. Старею.

— Мудреешь, мой царь, — ответил Хранитель, — раз стремишься к истокам.

— Да, ты, друг мой, стал философом. Уж если человек награжден талантами от рождения, то он преуспевает во всем: и в языках, и в танцах, и в философии. И не называй меня царем, фараоном, земным воплощением Осириса хотя бы сейчас. Устал я от этого.

— Мои таланты слишком скромны в сравнении с тобой, Птолемей, а язык Александра священен для меня.

Птолемей остановился и потер колено.

— Вздумало изводить меня в последнее время. И в спину отдает. Наверное, у Аида двери приоткрыты. Что-то сквозит оттуда. Давно меня поджидает. Всё дела-дела, никак до него не доберусь.

— Лучше двери прикрыть и не спешить.

— Обидится. Я ведь опять не к нему, а к Александру пожаловал.

Собеседники остановились возле массивного гранитного паланкина, в своем лоне хранившего золотой саркофаг, покоящийся на богатом ложе. Четыре каменных льва охраняли покой императора. И зал, и пьедестал, и паланкин тонули в теплом оранжевом свете. Птолемей поднял голову и замер, долгим взглядом задержавшись на восьмиконечной звезде. Над ней венчающим сводом покоилась надпись на греческом: «О, Зевс! Правь Олимпом! Я же разберусь со всем остальным»!

— Звезда Агреадов (4), — задумчиво произнес старик и, помолчав, добавил: — Сколько славных побед ты венчала и сколь великую скорбь покоишь нынче.

Хранитель промолчал, но нить печали все же натянулась в глубине его души.

«Здесь могила твоя, Пелейон (5),

Что сокрыла героя во чреве…»

Птолемей замолчал, глядя, как играют блики на щите Ахиллеса.

— У Александра было много советников, хотя он и не очень им доверял, и лишь один влиял на его поступки, подчас унижая советы даже самых прославленных ветеранов. Это дерзость. Она вела его по жизни, как нить Ариадны. Еще в Троаде, свершив состязания и воздав почести богам и героям, он отправился в древний город. Кто-то звал его в храм, желая осмотреть знаменитую лиру Париса, но, знаешь, что он ответил?

Птолемей взглянул на Хранителя. Тот