царя. — Вино сыграло с ним злую шутку. Согдиана кажется ему недостойным предложением. К тому же, ты же знаешь заносчивый характер Клита. Он никогда в действительности не думает, что говорит. Уверен, завтра, проспавшись, он устыдится своих слов.

— Он оскорбил меня, это ладно! Но как он посягнул на Амона?!

— Амон — справедливый бог. Думаю, он пропустит мимо ушей слова кичливого, пьяного гордеца.

Александр немного успокоился и вновь возлег на ложе.

— Слава небожителям, — сказал Гефестион, пристраиваясь рядом, — все уже кончилось.

— Это не кончится никогда! Я слишком долго терплю его нападки! Так он перебаламутит всю армию!

— Давай думать об этом завтра, а сегодня вернемся к трапезе. Такой чудный обед испорчен. Давай лучше смотреть на танцы твоего мальчика. Погляди, он ни жив, ни мертв. Багой! Царь желает вина и танцев!

Гости понемногу успокоились. Заиграла музыка, виночерпии засуетились, щедро наполняя кубки, праздник продолжился. Багой танцевал, не в силах унять дрожь, путался в движениях, но этого уже никто не замечал.

— „Как ложен суд толпы“! (2)  — вдруг послышался голос Клита. — А где ж Амон?! Не вижу его на чудном этом обеде!

Клит вошел через заднюю дверь, направляясь в центр нетвердыми шагами. Александр соскочил с ложа, в считанные мгновения оказавшись рядом с обидчиком, но вновь был спеленат жесткими руками Аристона. Телохранители окружили царя, а Клит лишь рассмеялся:

— Боишься меня?! Зря! Ты ведь богосын! Что тебе смертный?!

Царь взвыл от бессилия достойно ответить полководцу.

— Заговор! — кричал Александр уже нечеловеческим голосом. — Стража! Заговор супротив царя! Трубача!

Александр извернулся и выхватил копье из рук телохранителя, но Пердикка успел остановить его. Лицо царя побелело, глаза сделались безумными, и он закричал на македонском языке:

— Трубите сбор! Вы все против меня! Вы все, кому я так верил, хотите моей смерти! Вы уготовили мне смерть, какая досталась Дарию!

Трубач стоял, бессильно опустив руки, не решаясь сделать то, что требовал Александр.

— Спокойно! Успеешь!

Гефестион ударил его по руке. Александр, заливаясь слезами, продолжал неистовствовать. Телохранители тащили Клита к выходу, и в тот момент, когда уже казалось, что опасность миновала, Александр рванулся, отпихнул Пердикку и выхватил копье из рук растерявшегося стража, устремляясь в сторону обидчика.

 — Отправляйся теперь к Пармениону, Филиппу и Атталу!

Клит открыто развернулся к царю, намереваясь продолжить спор, но вдруг замер.

Взгляд его углубился на мгновения, и после начал мельчать. Он хлебнул воздуха и прямой, словно каменная колона, медленно стал клониться вперед. Никто еще не понял, что произошло, пока часовой, что был рядом, не залепетал что-то, рушась на колени. Из спины Клита на половину длины торчало копье. Александр еще пытался удержать тяжелеющее тело, но руки скользили по крови, сбежавшей по древку. Царь разжал пальцы, глядя на окровавленные ладони распахнутыми в безумии сумасшедшими глазами. Клит рухнул навзничь. Тупо и глухо ударилось об пол деревянное древко, скрипнуло, показываясь из спины еще дактилей на десять, а после все замерло. И лишь темно-алое пятно, расползаясь пауком между щелями половых плит, зловеще вытекало из-под лежащего тела. Ужас оцепенением сковал толпу, и лишь слабый хрип умирающего, словно прощальный шепот, тронул воздух и растворился в нем.

— Клит! — никто не узнал голоса царя. — Кли-и-ит!

Александр упал на колени. Он застонал, словно упрашивая македонца вернуться:

— Кли-ит!

— Александр, — участливые руки обхватили его плечи. — Александр.

Царь поднял глаза. Веки дергались, зрачки тонули в слезах, скорбь сковала губы. Он обвел склонившихся друзей взглядом, какого никто еще не видел. Смесь отчаяния, ярости, бессилия и бесконечной печали ломала могучего воина.

— Клит, нет! — стенал Александр все тише и тише. – Нет! Нет!

Багой очнулся. Он лежал в своем дворце посреди зала на полу. Вокруг никого, но голоса… Они еще звучали, но становились все более приглушенными, превращаясь в неясный шепот и, словно всплески среди них: „Нет“! „Нет“! „Нет“! Он почувствовал усталость, словно только что преодолел путь длиною в пять лет. Лицо Александр, искаженное горем… Словно это было только что. Не в силах сопротивляться, Багой отдался наваждению.

Мараканды, душный зал, грохот испуганного сердца. Кровь. Много крови. Очень. Александр в рыданиях приникающий к бездыханному телу, так, что и лицо его, и одежда перепачканы кровью.

— Боги! — вскрикнул царь, вскакивая, хватаясь за копье и пытаясь вырвать его. — Клит!

Копье поддалось не сразу, увлекая за собой тяжелую плоть, Но Александр не отступал. Вырвав копье, царь уперся им в пол в порыве немедленно заколоть себя, но опомнившийся Пердикка рванулся и повис у него на руках. Подоспевший Птолемей обхватил Александра поперек тела, пеленая объятьями рук. Несколько человек старались удержать бьющегося в припадке горя царя, но он ревел, сопротивляясь, словно на него обрушилась сила Минотавра. Рыдая так и содрогаясь в горе, царь внезапно стих, словно кто-то невидимой рукой опустил пред глазами его пьяную пелену. Он испуганно огляделся и понял, что стоит один, а рядом лишь Пердикка и Птолемей. Македонцы, персы, гости, рабы молча стояли поодаль. Александр озирался мокрым испуганным щенком посреди безмолвной волчьей стаи, когда ноги его подкосились, и в последний момент Птолемей успел подхватить его под руки. Багой видел, как царя уносили в шатер, но до сих не мог даже шевельнуться. Александр стенал всю ночь, допустив к себе лишь Гефестиона, то затихая, то взвывая, так, что вопли его были слышны далеко от шатра. Наутро, едва забрезжил рассвет, Багой вздрогнул, услышав на улице шум. Он приоткрыл полог и остолбенел. В царский шатер по требованию Александра несли тело Клита, еще неомытое и не убранное для похорон. Навстречу вышел Гефестион. Багой не слышал, о чем он говорил с Птолемеем, но видел, как тот пожимает плечами, безысходно разводя руки. Птолемей слушал, кивал, но неопределенность все больше завладевала его лицом. Внезапно из палатки Александра послышался вой и новый взрыв плача.

„Вот какую благодарность воздал я своей воспитательнице“! (3)  — стенал Александр, — „Два ее сына ради моей славы приняли смерть под Милетом! А ее брат, единственное утешение в одиночестве, убит мною на пиру! К кому ей, несчастной, теперь прибегнуть?! Изо всех лишь я единственный остался у нее;, но именно на меня она не сможет смотреть! Могу ли я, убийца своих спасителей, возвратиться на родину и протянуть руку воспитательнице так, чтобы не напомнить ей о горе“?! (4)

Тело Клита немедленно унесли, и за этим последовали три страшных дня. Багой понял, что забыть их уже не сможет никогда. Александр пролежал один, запершись, не желая ни с кем разговаривать, не принимая ни воды, ни пищи. Гефестион, как собака, сидел подле шатра, но царь не принял даже его. Когда к вечеру третьего дня Александр затих. Наскоро собранный из ближайших друзей военный совет принял решение войти силой. Царь сидел, забившись в угол, постаревший и обессиленный. Потухшие глаза смотрели умершим взглядом со дна почерневших впадин. Исцарапанные руки бессильными плетями лежали на коленях, разбитые губы выглядели нелепо ярко и крупно. Александр был настолько жалок, что выглядел бездомным стариком-калекой.

Птолемей подозвал Пердикку:

— Эдак дело дальше не пойдет. Он решил изжить себя.

— Вовремя, — обреченно махнул рукой Пердикка.

— В лагере начинаются стычки.

— Неудивительно.

— Что скажешь?!

— Я бы промолчал.

— Не получится.

— Знаю.

— Придется сделать Клита виноватым.

— Я любил его.

— Я тоже, но придется это засунуть подальше. Думаю, надо вызывать Анаксарха. Он, как никто другой, сможет убедить Александра, что это было предначертано заранее. Поговори с ним заранее. В конце концом, мы слишком далеко от дома, чтобы допустить сейчас безвластие.

— Безусловно. Думаю, Анаксарх понимает это не хуже нас с тобой.

Анаксарх шел своей знаменитой размеренной походкой. Свободные одежды искусно обнимали статную фигуру. Отсутствие каких-либо эмоций на лице выражало презрение к миру. Философ-абдерит не признавал никаких законов, считая их несовершенным проявлением человеческого сообщества. Анаксарха предупредили о состоянии царя, и он, похоже, уже знал, что скажет. Столпившиеся люди смотрели на философа длинными тоскливыми взглядами. В глубине души он жалел Клита, хотя никогда и не любил его. Чаяния македонца были близки ему, как истинному эллину, но несдержанность их выражения он считал неприемлемой. Македонцы, что находились внутри палатки, молча и скорбно расступились, словно провожали вошедшего на смерть. Анаксарх понял, что должен