сейчас сказать именно то, и только то, что они все ждут. Багой до крови закусил губу, заломив в молитве руки. «Анаксарх, с самого начала шедший своей дорогой в философии и приобретший имя презрением и пренебрежением к приятному войдя сразу закричал: „И это Александр, на которого смотрит теперь вся Вселенная! Он валяется в слезах, как раб, в страхе перед людскими законами и укорами, а ему подобает стать для людей законом и мерилом справедливого! Ты побеждал, чтобы управлять и властвовать, а не быть рабом пустых мнений! Разве ты не знаешь, зачем рядом с Зевсом восседают Справедливость и Правосудие?! Затем, чтобы всякий поступок властителя почитался правосудным и справедливым“!» (5).

Багой все еще сидел на полу, когда мальчик-раб доложил, что для хозяина доставили послание. Свиток был скреплен печатью Птолемея. В нескольких словах сын Лага просил об аудиенции. Багой ответил, что в любое время будет рад видеть македонца. Птолемей явился поздним вечером в сопровождении одного лишь телохранителя. Перс предложил гостю угощение, бани и рабынь, но Птолемей отказался:

— После, друг мой, после.

— Какое дело привело тебя в мой дом, Птолемей? — спросил перс, усадив гостя в кресло.

— Дело необычайной секретности и важности, — ответил македонец, пристально взглянув Багою в глаза. Потом помолчал и добавил: — Это касается Александра.

Перс заметно напрягся. Он взглянул на ладони Лагида, дабы убедиться в искренности его слов.

— Все готово, и через несколько дней Александр отправится к последнему пристанищу.

Птолемей заметил, как дернулись уголки губ Багоя, однако перс молчал.

— По желанию Александра и решению военного совета он должен быть похоронен в Египте, хотя решение устраивает далеко не всех, Поскольку эта провинция под моим управлением, я буду сопровождать катафалк до Мемфиса.

— Я знаю, — едва слышно произнес Багой.

— Но я не об этом.

Птолемей поднялся и прошелся по залу. Багой следил за ним, не поворачивая головы, но македонец обдумывал в последний раз то, что собирался сказать.

— Я готов на все, Птолемей, — вдруг произнес Багой. — Можешь не сомневаться.

— Если бы хоть капелька сомнения пролилась в мои мысли, я не пришел бы к тебе в такой секретности. В общем, я знаю, что по замыслу Пердикки, Александр не должен достичь Египта.

Ожидая, чего угодно кроме этого, Багой едва удержал себя в кресле. Птолемей повернулся, открываясь сообщнику полностью.

— Меня известили, — продолжил он, — что будет попытка перехватить караван, чтобы отбить тело и после отправить в Македонию.

— Но ведь Александр…

— Александр не оставил распоряжений, — перебил Птолемей. — Насколько я знаю, силы стягиваются немалые, и сражения не избежать.

— Но ведь можно избрать другую дорогу.

— Можно, но это ни к чему не приведет. Караван слишком медлителен и неповоротлив, чтобы противостоять подвижным конным отрядам.

— Я сделаю, что ты скажешь, Птолемей, но Александр должен прибыть в Мемфис.

— Я знал.

— Утром, когда караван двинется из Вавилона, и я и ты отправимся вместе с ним, как это и должно быть, но без Александра.

— Как?! — воскликнул Багой, и сильное волнение охватило его.

— Александр останется в Вавилоне. Никто, кроме тебя, меня и нескольких верных мне людей не будет об этом знать. Через два дня пути ночью ты незаметно покинешь лагерь и вернешься сюда в строжайшей секретности. Тебя будет сопровождать человек, которому ты можешь доверять. Рано утром торговый караван, груженный медом, тканями и благовониями покинет Вавилон. Охранять его будут усиленно. Слишком дорогой груз.

— Александр?

Птолемей кивнул.

— В бочке с медом.

Слезы покатились из глаз Багоя, но он сдержался, чтобы не застонать.

— Птолемей, а если ты…

— Постараюсь встретить тебя в Египте. Если нет, будет, кому исполнить волю царя.

— Я все сделаю.

— Позволь мне после отблагодарить тебя.

— Ты уже отблагодарил, оказав столь великое доверие.

— Когда все закончится, в Египет доставят имущество и твоих рабов, — вставая, сказал Птолемей, весело выхватывая из тарелки персик.

Македонец ушел, а Багой так и остался сидеть. Уже потихоньку наплывал рассвет. Защебетали птицы, словно подхватили ночную трескотню сверчков, продолжая песню на разные лады. Засуетились торговцы, перекрикиваясь и спеша на рынок со своим товаром. В саду зашуршали садовники, поливая цветы перед дневной жарой. Багой очнулся. Он почувствовал вдруг, как болит тело, каждая мышца, кожа, каждая клеточка. Птолемей прав. Он должен сделать это, но как пережить? Как вынести? Как унять и принять боль? Слова Птолемея, все разом, вновь возникли в голове, перемешались, распирая изнутри с такой силой, что казалось, череп вот-вот лопнет, рассыпавшись обожженными осколками.

Багой вызвал прислугу, приказав упаковывать в дорожные мешки все статуи Александра. Рабы засуетились, убирая изваяния. Опустевшие столики, потерявшие смысл, выглядели глупо, неуместно поблескивая наполированными поверхностями. Багой принял ванну, переоделся и приказал подать паланкин.

Город рвался внутрь носилок шумом и пестротой запахов. Багоя тошнило от голода и укачивания. Было душно. Подушки, обтянутые плотным рельефным шелком, казались неудобными. Браслеты впивались в кожу, вызывая раздражение. Наконец, носилки остановились возле большого дома, опоясанного стройной колоннадой. Слуга пошел узнать, примет ли хозяин нежданного гостя. Прошло совсем немного времени, и Багой понял, что ему не отказано в аудиенции.

Саламин видел, как откинулся полог, и Багой спустился на поданные под ноги подушки. Шаровары утомленного красного цвета, стянутые внизу расшитыми золотом манжетами, скользнули по коже, прикрывая тонкие щиколотки; звякнули изящные браслеты, словно возмутились тому, что красоту их вновь скрыла ткань; полы халата обласкали фигуру. Багой огляделся. За столько лет в саду почти ничего не изменилось. Перс взглянул на старую раскидистую магнолию, которую столько раз обнимал, доверяя трещинкам на стволе свои детские мечты. Саламин молча наблюдал, любуясь, как воспоминания вновь принимают его ученика. Жестом отпустив рабов Багой повернулся к хозяину дома. Подведенные глаза проникновенно взглянули поверх вуали.

— Столь дорогой гость в моем скромном жилище, — вкрадчиво произнес Саламин, поклоном приветствуя гостя.

— Приветствую тебя, Саламин.

Багой опустил вуаль, преклоняя голову. Учитель танцев засуетился, приглашая гостя войти.

— Персикового сорбета с кусочками, — распорядился Саламин. — Видишь, я еще помню, как ты любишь. Чему обязан столь неожиданной встрече?

— Скорому отъезду, — спокойно ответил Багой, устраиваясь на низком широком диване.

— Да, я слышал, что погребальный караван отправляется из Вавилона на днях.

Появились рабы с заваренным на лимонах и мяте настоем для омовения ног. Наблюдая, Саламан вспоминал ступни с высоким подъемом и изящную форму пальцев. Он вновь подумал, как и много лет назад, что кто-то когда-то вырезал их, ювелирно придавая форму.

— Ты все еще занимаешься своим ремеслом? — спросил Багой.

— Время от времени. Ты же знаешь, сколько сил и денег я вкладываю в учеников, а по нынешним временам такой товар слишком…

Саламин осекся.

— Дорогой, — продолжил Багой.

— До-ро-ог, — повторил учитель почти шепотом. — Прости.

Еще не успели подать угощения, как Багой поднялся.

— Покажи мне дом. Я хочу вспомнить.

Саламин удивился, но промолчал. Багой шел впереди, уверенно зная дорогу. Он вошел в зал для занятий танцами, осмотрел трапезную для учеников и нерешительно замялся возле следующего помещения.

— Надеюсь, у Фрасибула уже отсохли руки? — произнес перс, не то спрашивая, не то отвечая на какой-то внутренний вопрос.

— Он почти ослеп, подхватив какую-то болезнь.

— Жаль.

— Тебе жаль? — не понял учитель танцев.

— Что „почти“, — не глядя на него, ответил Багой и, чтоб сметить тему, спросил: — Ты не покажешь мне остальные залы?

— Разве ты не помнишь, что там личные покои?

— Знаю.

— Изволь, если хочешь.

Спальня изобиловала изяществом: резная мебель с перламутровой инкрустацией, великолепные статуи из моренного полированного дерева, шелковые ковры, сияющая начищенным серебром посуда. Багой закрыл глаза, когда Саламин нерешительно дотронулся до его спины. Волоски на предплечьях вздыбились, словно капли холодного дождя коснулись разгоряченной кожи. Скользнула вниз ткань халата, оголяя незащищенные плечи, легко поддался узел шаровар. Учитель не спешил, и Багой чувствовал, как вожделенная дрожь сотрясает его тело. Прикосновения обжигали, словно кто-то проводил каленым металлом по оголено-раскрытой ране. Саламин застонал, унижаясь. Чувствуя липшие к бедрам губы, Багой подумал, что пни он сейчас воздыхателя, тот в ответ целовал бы за это его ноги. Прищуренные веки в золоте подводки скрыли опрокинувшуюся глубину зрачков. Мир пошатнулся, разбиваясь на ранящие осколки, когда