В пьяном зверинце! Меня даже к телефону не подзывали… Подходил сосед Лева и, покачиваясь, твердым голосом сообщал: «Его убили! Если хотите знать подробности, звоните родственникам Кагановича».

— Евреям в коммуналках жилось скверно, — согласился Родин и, чтобы вернуть собеседника к теме, спросил: — А Голодарский, как я понимаю, решил этот вопрос в контексте журнала «Дружба народов», так?

— В общем, да. Один из его героев — еврей, фронтовик, действие происходит после войны — учится в Литературном институте. У него роман с соседкой — милой русской девчонкой, которая работает на швейной фабрике…

— Понятно, — сказал Родин, думая, что ему сейчас начнут пересказывать сюжет. — Спектакль состоялся?

— Да. И имел бешеный успех! — воскликнул Борис Ильич. — Но дело не в этом… Однажды Голодарский заявился на репетицию со своим другом — поэтом Борисом Слуцким. Поэт он был известный, почитаемый, поэтому после прогона мы, естественно, поинтересовались его мнением. Слуцкий многозначительно покашлял и сказал: «Ваш герой — поэт, а рот у него на замке: за весь спектакль я не услышал из его уст ни одного стихотворения. Как это понимать?» Голодарский стихи не пишет, ответил я, а вставлять чужие… Вроде бы бестактно. «Вставьте мои, — рассмеялся Слуцкий. — Я возражать не буду». И прочитал свое последнее, еще нигде не напечатанное стихотворение. Вот благодаря этому идиотскому стихотворению Краковская и получила квартиру. Дикость, нелепость, но — факт!

— А можно его послушать? — спросил Родин, не скрывая любопытства.

— Пожалуйста. — Борис Ильич потер высокий лоб и чисто актерским движением откинул в сторону руку.

У меня была комната, с отдельным входом,

Был я холост и жил один,

И если была охота,

Я товарищей приводил.

Мои товарищи жили с тещами,

С женами, похожими на этих тещ,

Очень толстыми и очень тонкими,

Хмурыми и пасмурными, как осенний дождь.

Мои товарищи любили жен

И говорили все чаще и чаще:

Что же ты не женишься, эх ты, пижон,

Что ты понимаешь в семейном счастье.

Нет, мои товарищи не любили жен,

Им нравились девушки с молодыми руками,

С глазами, в которые ты погружен

И падаешь, падаешь, словно камень.

А я был брезглив. Вы это помните?

И глупых вопросов не задавал,

Я просто давал им ключи от комнаты,

Они просили, а я давал.

Борис Ильич, словно проверяя, хорошо ли выбрит, провел пальцами по щеке.

— Стихи, как видите, неплохие, откровенные, но с каким знаком их читать — вопросительным или восклицательным — я до сих пор не знаю.

— А я не понимаю, как их связать с квартирой Краковской, — разозлился Родин. — Объясните, если нетрудно.

— Какой вы, батенька, нетерпеливый! — Борис Ильич внимательно посмотрел на Родина и, выдержав паузу, сказал: — Я стихи запретил — нас могли не понять, но Коля Пеньков, который играл поэта — теперь он у Дорониной хулиганит, — однажды засандалил пару стаканов и, значит, во втором акте их публике и выдал.

Стихи приняли с восторгом — хлопали, вызывали на бис, но в зале, как назло, сидели два корреспондента «Комсомольской правды», они все на ус намотали, состряпали рецензию, врать не буду — хорошую, а в конце, как бы между прочим, вопросик: «Как понимать сие творчество?»

На следующий день звонок из ЦК — зайдите. Зашел. Кастрировали — невыездной, неугодный, ненужный… Борис Ильич печально поджал губы, придвинул к себе коробку с табаком и принялся набивать трубку.

— И долго вы были ненужным? — не выдержал Родин.

— Три месяца. Ровно через три месяца снова побеспокоили. На этот раз ваш коллега — некий господин Редькин Алексей Васильевич…

— Он представился?

— Начальник какого-то отдела Министерства внутренних дел.

— Дальше.

— Он выразил пожелание, которое прозвучало как приказ: мы, мол, должны по достоинству оценить талант Краковской и дать ей квартиру. А вам за это воздастся: и с визой помогут, и денег на ремонт театра найдут. — Борис Ильич наконец раскурил трубку, сделал несколько глубоких затяжек и, спрятавшись в клубах дыма, тяжко вздохнул. — Как вы понимаете, моя виза — это виза театра, поэтому выбора у меня, в общем-то, не было…

— Понятно, — сказал Родин. — С Редькиным вы встречались? Лично?

— Нет. Общались только по телефону. Он оставил мне свой номер и сказал: «Будут трудности — звоните». Я этим воспользовался и, когда Краковскую утвердили в звании заслуженной артистки РСФСР — без звания, извините, квартиру получить трудно, почти невозможно, — позвонил и сказал, что в Министерстве культуры жилищные фонды на этот год исчерпаны. Он рассмеялся: «Поможем. Обратитесь в Моссовет к зампреду по жилищным вопросам Козлову Игорю Святославовичу». И все. Вопрос решился.

Родин кивнул, потер указательным пальцем переносицу.

— Борис Ильич, извините, вопрос интимный…

— Знаю, что хотите спросить, — догадался Борис Ильич. Лицо его вытянулось и приобрело лукаво-смущенное выражение. — Признаюсь: грешен — нечистая сила попутала! Это случилось, когда мы обмывали ее квартиру.

— Инициатива принадлежала ей?

— Да. Устоять перед этой особой практически невозможно. Она — самка! Она боготворит свое тело и, когда слышит его призывы к любви, превращается в сатану — только бы ублажить похоть! — Борис Ильич огладил свою красивую, аккуратно подстриженную хемингуэйевскую бороду и печально вздохнул. — История эта стала достоянием общественности, и Борис Слуцкий навек приковал меня к позорному столбу.

Борис Ильич — антисемит!

Задумал ход злодейский.

Посколько он с еврейкой спит

… он рот еврейский.

Родин от души расхохотался.

— Этот ваш Слуцкий большой юморист. Вы на него обиделись?

— За что? — улыбнулся Борис Ильич. — Он мне рекламу сделал. Через неделю этот куплетик уже в Большом театре пели! А вот жена сердилась долго…

— Свои донесли?

— Естественно — спаси меня от друзей, с врагами сам справлюсь.

— Это верно, — задумчиво проговорил Родин. — Вы меня с Краковской познакомите?

— На предмет?

— Очень серьезного разговора.

— В котором затронете некоторые неблаговидные поступки господина Редькина, — продолжал с ехидной усмешечкой Борис Ильич, — нашего нынешнего заместителя министра МВД России. Так?

— Допустим. — Родин полез в карман за сигаретами и неторопливо, чтобы было время подумать над ответным ходом, закурил. — Когда вы позволили себе усомниться в честности Редькина?

— Во время нашего первого с ним телефонного разговора, — с вызовом бросил Борис Ильич. — Он предложил мне сделку: ты ей — квартиру, я тебе — визу. Что я после этого должен был подумать, если, конечно, я не дурак? Я правильно подумал: