Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На этих прогулках Ирина предпочитала молчать. Самое большое удовольствие она испытывала вовсе не от знаний, которые теперь доставались ей, можно сказать, из первых уст, а от тембра его голоса и от своей сжатой в его ладони руки. С подружками их встречи уже не обсуждала, и лишь когда перед экзаменом А. М. выслал ей конспект своих лекций, поделилась конспектом со всеми.
Но вдруг в разгар июня он написал:
– Простите меня, моя восхитительная Незнакомка. Я чуть приболел. Придется нам отменить наши встречи.
– Но может быть, вам нужна моя помощь или вам нужно привезти лекарства? – была немного раздосадована Ирина.
– Не надо, не вафельный!.. – после этой фразы А. М. поставил несколько смайликов в виде улыбки. – Прошу вас, занимайтесь собой!
Ирина была настолько удивлена, что даже и не знала, как правильно поступить. Лекций уже не было, поэтому встретить А. М. в институте было почти возможно. Зато каждый вечер во дворе показывался Эльдар Рудольфович, ведя умные беседы то с одной, то с другой из своих студенток, чем необычайно раздражал Ирину. «Неужели же они могут любить только мускулы, вовсе не думая о содержании сердца!»
Писем от А. М. не приходило. Мало того, он не просматривал и ее письма, отправленные уже более недели назад.
Ирина даже начала думать, что, наверное, он выздоровел и уехал к своим родственникам, как и хотел, или решил прекратить их отношения так, молча.
Но уже в самом начале июля, машинально нажав клавишу на компьютере подруги (переписка со времен марта происходила с него и так и не перешла на компьютер Ирины), она вдруг увидела, что пришло от него письмо, и резким движением кликнула по нему мышью.
Перед глазами ее понеслось:
«Ирина! Дорогая моя и милая! Знакомая моя Незнакомка. Я вынужден был вам солгать. Скорей узнайте же, что я – трус, а не ваш Пламенный рыцарь. И, поверьте мне, я снова чувствую себя, как непутевый мальчишка.
Заболел не я – а мой ребенок. Ему только что исполнилось 50. Уже четверть века живем мы с ним вместе, как и все в этом мире, то расходясь, то снова находя точки взаимных интересов. Но несколько недель назад он сломал ногу, сломал очень неудачно и теперь попал в больницу. И когда он, а вернее, она попала в больницу, я вдруг понял, что все эти месяцы не замечал ее, не замечал, что ей больно.
Теперь больно мне. Я не должен был с вами встречаться. Удачных вам каникул. Вы молоды и прекрасны! У вас все будет хорошо! Берегите себя!»
Ирина с удивлением смотрела на это письмо. Она могла ожидать чего угодно, но даже представить себе не могла такой простоты и такой легкости развития событий. За все время их общения А. М. ни разу не обмолвился о своей жене. Мало того, рассказывал о своем доме, о детях, докладывал по вечерам, что ложится спать, но ни одного слова о том, что рядом с ним есть она – его постоянная на протяжении тридцати лет половинка…
Ирине не было ни обидно, ни больно. И не было все равно. Ей вдруг стало жалко эту женщину, которая, как она поняла, все это время молчала. Может быть, она уже и не испытывала интереса к своему мужу. Ей казалось, что он – то же самое, что тапочки, одеяло, чайник на кухне, машина, которая везет ее дочь в школу… Ему казалось, что она не что иное, как салфетка, чемодан, который ему приходится носить, лекции, которые ему приходится читать, дети, которых ему приходится провожать в школу… И вдруг они друг друга заметили. Благодаря этой истории, они снова смогли открыть друг на друга глаза.
4
Был первый день сентября. Алексей Михайлович в дотошно выглаженном костюме, с новеньким чемоданом и с зачесанными назад волосами вошел во двор института. Повсюду кучками толпились студенты (они улыбались, здоровались, смеялись). Но для него этот двор был пуст. Он стал для него куда более пустым, чем если бы он не встретил в нем ни одного человека.
Алексей Михайлович зашел в институт. Блеклые зеленые стены отныне раздражали его. Вдруг стал заметен запах туалета в центральном холле, а радушная глупость на лицах некоторых студенток не казалась само собой разумеющейся, а раздражала. И бронзовая фигура Ключевского, стоявшая в одном из длинных коридоров, вызывала не благоговение, а ощущение настоящей скуки и нафталина.
Ирины не было. Он это не почувствовал, не заметил – он знал… И все то пространство, которое было раньше полно жизни, пестрящей лицами, событиями, словами, стало теперь казенным.
Впервые лекцию Алексей Михайлович читал четко, не отходя от темы. На последней паре, как и в прошлом году, появился Иринин курс. Ее подружка сидела одна и тупым взглядом осматривала его лицо.
После пар она подошла к нему и попросила, чтобы он прислал ей на почту пару своих научных трактатов. Алексей Михайлович даже ей не ответил. Просто взял бумажку с уже известным ему адресом и ушел.
Выйдя уже в восьмом часу вечера из института, он прошелся по тем улицам, по которым еще весной они гуляли с Ириной. Зашел в бар, где они впервые сидели и где он почувствовал под столом трепет ее ноги, заглянул в глаза Пушкину, который, в свою очередь, пристально вглядывался в зеленую глубь Тверского бульвара, прошелся вблизи Боровицкого холма и Александровского сада. Всматривался в лица девушек, сидящих на скамейках. В одной он видел Иринину осанку, во второй – Иринины глаза, в третьей – ее манеру смеяться. Он даже подумывал подойти к подруге Незнакомки и спросить: «А где же ваша сокурсница? Она не справилась с летней сессией или больше решила у нас не учиться?» – но не решился, и, выкурив парочку сигарет, спустился в метро.
Отныне об Ирине ему напоминало только одно: опустевшая часть полки в маленькой комнате, где раньше стояли диски, отправленные ей в красной посылке. Может быть, именно поэтому Алексей Михайлович уже не проводил в этой комнате каждый свой вечер.
К жене он стал относиться внимательнее, часто ездил с ней на дачу, чего не делал раньше почти никогда, и даже встречал гостей.
И жена его, как ему показалось, вдруг стала намного красивее и моложе.