По случаю государственных праздников в посольстве устраивались торжественные собрания на манер посиделок в сельском клубе, отличавшиеся только чуть-чуть антуражем – интеллигентной манерой посла говорить да нарядами присутствующих дам. Содержание программы было идентично – сначала минут сорок торжественная часть, потом легкий фуршет или чаепитие за столиками на манер «Голубого огонька». Прошлый раз по случаю празднования Международного женского дня Наташа сказалась больной. Теперь же, на Первое мая, применить этот номер уже не было возможности. Обвинили бы в аполитичности. Поэтому в нарочно, с какой-то глупой иронией, надетом пурпурного оттенка платье и с отвратительным настроением Наталья Васильевна сидела в одиночестве за столиком, придвинутым к стене, из-за чего за ним не было пока других приглашенных. Она обдумывала последнюю главу своего практикума, когда сзади к ней неожиданно подошел Серов. Торжественная часть уж закончилась, был объявлен небольшой перерыв, и девушки-официантки разносили по столам расписные чашки и крупные заварочные чайники с узорами.

– Вы слывете молчуньей. – Несколько голов сразу повернулись в их направлении, несмотря на то, что Серов говорил негромко. – А я и не прошу длинного ответа, просто скажите «да» или «нет». Хотите потанцевать?

Наташа пробурчала в ответ нечто невнятное.

Никто никогда и не думал танцевать в этой небольшой официальной комнате, хотя неновый музыкальный центр тоскливо стоял для проформы в углу. Серов подошел и что-то поискал.

– Танцы под радиолу, господа! – объявил он.

Наташа увидела, как передернулся разговаривавший с кем-то посол. Кто-то объявил вслед за Серовым с плохо скрытой издевкой:

– «Подмосковные вечера»!

Серов повернул ручку громкости. Фрэнк Синатра волнующим баритоном затянул свой торжественный блюз: «I bought violets for your furs». При всеобщем напряженном внимании Вячеслав Серов повел танцевать Наталью Нечаеву. От него сильно пахло спиртным. Он обнял ее крепко, так что Наташа знала, что это неприлично выглядит со стороны. Танцевали они, по правде сказать, не блестяще. Этот блюз был слишком неравномерен для танцев, и, промучившись под чужими взглядами несколько минут, Наташа сказала, глядя Серову прямо в глаза:

– Пойдемте назад. Мне не хочется больше танцевать.

Он удивился:

– Почему?

Она тогда еще разговаривала с мужчинами со свойственной ей прямотой. Это уж потом, в Москве, Наталья вышколила себя.

– Вы, как теперь говорят, меня клеите, а я не клеюсь.

Он удивился:

– Почему? – Видимо, в этом состоянии он был способен только на короткие вопросы.

– У меня времени нет. – Она гордо повела плечом.

– А кто это вам сказал, что я вас клею? – удивился Серов.

Она смутилась. Это выглядело забавно.

Наташа смутилась.

– Никто не сказал. Впрочем, извините, если мне показалось…

– Нет, не показалось! – он засмеялся и прижал ее к себе еще крепче.

Она посмотрела на него с негодованием. Тут музыка смолкла, и Серов проводил ее к столику.

Наташа налила себе чаю и уставилась в чашку. Она была недовольна собой и знала причину своего глупого поведения. Ее ужасно раздражала необходимость присутствовать здесь, среди этого праздного сборища. До ее отъезда из Лаоса оставалось чуть меньше двух месяцев, а практикум, который она писала, был все еще не закончен и требовал доработки; в библиотеке ее ждала стопка новых, не прочитанных еще журналов, а тут навязался этот праздник, не ходить на который означало показать полное пренебрежение к государственным устоям. Как назло, еще разламывающая боль в пояснице предупреждала, что скоро как минимум трое суток она будет чувствовать себя отвратительно. Было отчего разозлиться.

С досады у нее разболелась голова. Танцы следовали теперь один за другим. Наталья решила, что скоро уйдет. Боль будет не так сильна, если думать о чем-нибудь отвлеченном. Она облокотилась на спинку стула, подперла ладонью голову и прикрыла глаза. Как часто в юности возле нее раздавалось: «Девушка, вы танцуете?» – «Танцую… Конечно, танцую…»

«Как несправедливо, как отвратительно устроено общество, что женщины вправе лишь соглашаться или отвергать предложения, но делать их сами они не вольны, ибо даже если их предложения принимают, то потом, рано или поздно, всегда их же и обвиняют за это! В лучшем случае им читают нотации, как бессмертной пушкинской Татьяне, в худшем – обзывают шлюхами. Что за дурацкие, обидные предрассудки! Дело не в том, что предложение всегда может быть отвергнуто обеими сторонами. Проблема в том, что предложение, исходящее от женщины, даже если оно разумно, всегда несет в зародыше программу унижения мужчины. Почему он сам не предложил? Не хотел? Значит, его вынудили принять предложение? Если же он отказался – значит, противный, глупый, невоспитанный человек. Отказаться от такого! Редкий мужчина примет предложение от женщины, а потом не пожалеет. Поэтому для женщины оказываются куда выигрышнее окольные пути. Но до чего, – думала Наташа, – унизительно не говорить прямо, чего ты хочешь, о чем ты думаешь, а интриговать, заманивать в сети, кокетничать и обманывать, добиваясь, чтобы из многих выбрали именно тебя! И не обязательно этот выбор подразумевает «замуж». То же самое происходит и при устройстве на работу».

Теперь из проигрывателя доносился более нейтральный английский выговор Хампердинка – он вспоминал тень чьей-то улыбки. Наташа все помешивала остывший чай. Сейчас она подождет, пока музыка окончится и уйдет.

Она думала о родителях, об оставленной с ними дочери. Ей все здесь внезапно надоело. Скорей бы на Волгу, скорей!

Еще она очень хотела увидеться с Алексеем. Сквозь прикрытые веки Наташа смотрела на танцующие пары и чувствовала обиду. Почему он никогда не приглашал ее танцевать? Они вместе прекрасно смотрелись, но он никогда не водил ее к своим друзьям, куда-то на люди, туда, где танцуют. Чаще всего он сам приходил к ним домой. Ее родители отнеслись к нему замечательно. Встречали его весело. Мама поила чаем, отец перебрасывался с ним шутками. У Наташи была своя небольшая комнатка. С щемящим чувством она вспоминала сейчас в Лаосе уютную домашнюю обстановку – коричневый деревянный шкаф, неширокую девичью постель, письменный стол и мягкое кресло. Книжные полки вздымались от пола прямо до потолка. Стеллаж сделал папа к ее поступлению в институт. Места для книг там оказалось вдоволь. Чтобы достать сверху книжку, ей приходилось вспархивать бабочкой на табуретку.

Когда Алексей приходил, он аккуратно садился в кресло, а она боком к нему за письменный стол. На нем стояла ее немецкая пишущая машинка – подарок родителей на двадцатилетие. Наташа зажигала старинную настольную лампу. Уютный мягкий свет в вечерней полутьме очерчивал оранжевый круг. Оба они любили рассматривать альбомы и атласы.

Анатомический атлас Синельникова был их любимой настольной книгой. Логичная целесообразность строения человеческого тела приводила их в восхищение.