К тому же конъюнктивистская концепция восприятия, которую он отстаивает, даже не позволяет по-настоящему понять различие между восприятием и иллюзией. В самом деле, представим, что позволительно провести различие между голубым цветом как имманентным и чистым содержанием моего актуального восприятия вазы и тем же цветом как объективным, действительно трансцендентным свойством этого предмета. Допустим вдобавок, что второй всегда может оказаться иллюзорным, тогда как первый — единственно несомненный. Приближаясь к вазе, меняя ее освещение, я могу убедиться, что она не голубая, а зеленая: конфликт между несовместимыми видимостями влечет за собой вычеркивание моего предыдущего восприятия. Но пытаясь таким образом свести различие между восприятием и иллюзией к различиям в последовательности оттенков, понимая иллюзию как вычеркнутое, выскобленное восприятие, а восприятие — как подтвержденную иллюзию, мы уже уступили скептицизму в главном. Ибо если восприятие может по праву рассматриваться как восприятие, только пока оно обнаруживает связный характер, то оно никогда не может по праву рассматриваться как восприятие, так как связность оттенков всегда временна и сущностным образом открыта всему спектру иллюзий. И если я с самого начала не знаю достоверно, что находящееся передо мной — голубая ваза, то непонятно, каким образом я мог бы прийти к этому открытию. Помещая различение восприятия и иллюзии в конец поистине бесконечного процесса подтверждения — то есть в конец того, что по определению не имеет конца, — Гуссерль фактически ратифицирует скептическое сомнение, тезис которого как раз и заключается в том, что в случае актуального переживания невозможно определить, лежит ли в его основе восприятие или иллюзия. И совершенно бесполезным было бы то возражение, что мотивы, побуждающие меня признавать существование вазы, постепенно обретают «вес» по мере того, как восприятие длится: ведь от того, что я десять раз обойду вокруг этого предмета, его существование не станет более достоверным, чем в первый раз. Либо оно имеется с самого начала, либо его не будет никогда.

Не состоит ли ошибка именно в допущении элемента, общего как явлениям, так и чистой видимости: тех самых Abschattungen, которые, будучи нейтральными по отношению к этому различию, не могут быть не чем иным, кроме как посредниками между миром и нами? Конъюнктивистской концепции, полагающей, что в зависимости от способа, каким переживание согласуется с другими переживаниями, оно может быть одновременно восприятием и иллюзией, и тем самым полагающей, что иллюзия и восприятие могут быть абсолютно неразличимы в тот момент, когда они переживаются, необходимо, стало быть, противопоставить дизъюнктивистскую концепцию, которая утверждает, что опыт есть или восприятие, или иллюзия, но никогда то и другое вместе. У явления в собственном смысле и у видимости нет ничего общего. Строго говоря, не существует иллюзорного восприятия, существуют только иллюзии восприятия.

В действительности конъюнктивистская концепция наталкивается на недостаточно проработанную феноменологию иллюзии в ее противоположности восприятию. Если феноменологически адекватным образом описать восприятие и иллюзию, можно увидеть, что способ данности их предметов различается toto caelo: предмет видимости есть только видимость предмета, он есть просто fictum и не может быть дан тем же способом, каким дана реальная вещь мира. Мы не должны постулировать здесь никакого элемента, общего как иллюзии, так и восприятию, который, в случае восприятия, каким-то образом проскальзывал бы между нашей открытостью вещам и самими вещами. Возьмем, к примеру, типичный случай галлюцинаций, углубленное описание которых было дано Эрвином Штраусом и Мерло-Понти. Жертва галлюцинации редко «верит» в существование предмета галлюцинации точно так же, как верит в существование воспринимаемого предмета. В красноречивом опыте Зукера (Zucker) больной шизофренией думает, что видит регулярно появляющегося за окном человека; он подробно описывает его рост, походку и одежду. Санитара просят встать на то же место одетым в похожий костюм и воспроизвести столь точно, сколь это возможно, манеры и жесты этого человека. Больной тотчас замечает разницу: «Действительно, там кто-то есть, но только это другой»[117]. Дело в том, что предмет галлюцинации имел вид воспринимаемого предмета, но в действительности он показывает себя иначе, нежели предмет восприятия, и как будто на другой сцене, нежели сцена реального мира. «Иллюзия видения, — говорит Мерло-Понти, — есть не столько представление иллюзорного объекта, сколько развертывание и как бы беснование визуальной способности, оказавшейся без своего сенсорного гаранта»[118]. Сумасбродный огонь иллюзии мимолетен, неустойчив, неопределен; в нем ничто не напоминает упорядоченную последовательность явлений, в ходе которых вещь обогащается постоянно новыми определениями. Галлюцинация состоит в эфемерных «феноменах» — мерцании, уколах, звуках, толчках, бликах, тенях, — которые испаряются почти мгновенно и недоступны никакому действительному схватыванию. Это пустые знаки псевдоприсутствия, а не презентация предметов, пусть даже фиктивных. Когда мы имеем дело с такими узнаваемыми «вещами», как люди, животные и т. д., этим галлюцинаторным «вещам» всегда присуща некая общность выражения и стиля. Разумеется, феноменология иллюзии должна была бы отдавать отчет в несводимой множественности таких иллюзорных феноменов, охватывающих широкий диапазон от галлюцинаций в строгом смысле слова до ложных суждений об истинных восприятиях; однако я не стал бы вовлекаться здесь в дальнейшее обсуждение этой темы.

Возможно, на это захотят возразить, что, поскольку иллюзия выдает себя за восприятие, необходимо, чтобы существовал общий им обоим элемент. Разве видимость по своей сути не подменяет собой явление и не обманывает нас относительно своей истинной природы? Разве для того, чтобы иллюзия могла сойти за восприятие, она не должна быть неотличимой от него в момент своего переживания, то есть до тех пор, пока она не выдаст себя как иллюзию? Однако это возражение основывается на софизме. Из того, что мы порой вводимся в заблуждение обманчивой видимостью, точно так же нельзя сделать вывода о том, что видимость идентична подлинному явлению, как было бы абсурдным заключить из допускаемых иногда ошибок в сложении, что истинный и ложный результаты равнозначны. Настолько ли мы непогрешимые существа, что можем ошибаться, только если положительно нет никакой возможности избежать ошибки? Разумеется, иллюзия обманывает нас, играет нами и кажется тем, чем она не является; но это еще не делает ее гомогенной восприятию. Иллюзия столь же мало является ложным восприятием, сколь и восприятие — истинной иллюзией. Галлюцинацию предмета нельзя ставить на один уровень с восприятием: это псевдоданность предмета, а не данность псевдопредмета, мыслимая по тому же образцу, что и данность реального предмета в мире. Это видимость данности, а не данность видимости.

Эту «дизъюнктивистскую» концепцию восприятия, названную так Хинтоном[119], а затем принятую такими авторами, как Остин, Патнэм и Макдауэлл, пожалуй, впервые отстаивал Мерло-Понти в «Феноменологии восприятия». «Иллюзорная и подлинная вещь имеют не одну и ту же структуру»[120], — пишет Мерло-Понти (и следовало бы, несомненно, добавить, что «вещь», видимая в галлюцинации, и воспринятая «вещь» не являются вещами в одном и том же смысле). — «Галлюцинаторный феномен не является частью мира, или, иначе говоря, он не является доступным, то есть не существует определенной дороги, которая вела бы от него ко всем другим видам опытов галлюцинирующего субъекта или к опыту субъекта здорового»[121]; «Галлюцинация не есть восприятие, но она имеет значение реальности и она одна идет в счет для галлюцинирующего»[122]. Таким образом, любая иллюзия изобличает себя как таковую только на фоне воспринимаемого, то есть обладающего структурной связанностью, мира. Быть иллюзией — значит не быть вписанным в единый и неуничтожимый мир. Быть иллюзией означает не что иное, как войти в конфликт не с другими изолированными восприятиями, а с восприятием как таковым.