Я молчала и старалась не сжимать его руку слишком сильно. Гадала, точно ли у него есть сердце. Или мозг? Или его всегда так любили и оберегали, что даже страшные мысли не могли проникнуть ему в голову? Держась за руки, мы шли в темноте. Габаритные огни машин рисовали стрелочки в воздухе. Призрачно подсвеченная арена «Глобен» виднелась вдали. Я молча молилась небесам, проводя их через себя в руку Эмиля. Я думала, что единственное, что ты можешь сделать для другого, – это быть рядом.

Разумеется, ничего серьезного не случилось. Когда мы подходили к дому, позвонила Ханне и все рассказала. Отец Эмиля потерял сознание на лекции в университетской больнице Оденсе. Причина – низкое давление. Ему сделали все возможные анализы, но, судя по всему, дело было только в давлении. Я выдохнула. Эмиль тоже явно испытал облегчение, хотя и не успел испугаться как следует. Я была рада. Но и задумалась над тем, какая холодность иногда проскальзывает в их семье. Какую дистанцию они держат друг с другом, как вежливо и отстраненно общаются. В семье Эмиля не бушевали страсти – ни в хорошем, ни в плохом смысле. Я прижала руку к его щеке. Может, я была самым ужасным событием в жизни Эмиля? Худшим, что может представить себе парень из коттеджного поселка?

Лето было в самом разгаре. Мы планировали переезд в Данию на первое июля, и до этого мне требовалось найти работу. Я поступила на магистерскую программу в Университет Южной Дании и, чтобы претендовать на датскую стипендию, должна была работать минимум десять часов в неделю. Это называлось равноправием граждан Евросоюза. Я надеялась, что смогу справиться с этой задачей. Что мне полегчает, я стану более здоровой. Иначе бы все это не осилила. Мне постепенно становилось лучше – медленно, но все же становилось. За последний месяц мне удалось несколько раз выбраться на встречу с друзьями, и я даже рискнула выпить пива. Правда, сразу после этого мне приходилось идти домой и отдыхать. Но раны затягивались, синяки бледнели. Исцеление было медленным и неуловимым процессом, движимым по большей части крайним отчаянием. Я заставляла себя вставать с постели себе назло. Лежать дальше было невыносимо.

Я поехала в Копенгаген, чтобы пройти собеседования. Потела в джинсах и спала в хостеле на соседней с Истедгаде улице. Я засыпала под шум, устроенный шведскими туристами, и пыталась думать о том, что это лучшая пора в моей жизни. Я принимала обезболивающее и таскала с собой сменные офисные туфли. После четырех собеседований за два дня я была совершенно без сил, но сумела добраться от Кристиансхавн до Эстербро и обратно к Вестербро и Центральному вокзалу. В каком-то смысле Копенгаген был моим городом. Я завоевала его собственными силами. Без Эмиля было тяжело, но ощущение свободы, переполнявшее меня, пока я шла по Лангебро или заказывала чашку кофе и bolle med smør og ost[37], принадлежало только мне. Внутри у меня что-то запело.

Хотя все работодатели заверили, что шведского им достаточно, на практике только одна контора не требовала знания датского – объединение, изучающее скандинавские языки. На всех остальных собеседованиях мне пришлось говорить по-датски. Это было сложно, после собеседования я плакала в досаде из-за того, что была не готова и не смогла выразить и трети того, что хотела бы сказать на шведском. Но работу я получила. На следующий день мне позвонила некая Кристин и сообщила, что меня берут переводчиком на датский новостной сайт. Когда раздался звонок, я ждала обратный поезд на 26-й платформе Центрального вокзала. Я расправила плечи, вздернула подбородок. На мне были сандалии на небольшом каблуке. Все прошло хорошо.

А затем я увидела свое отражение в витрине пекарни Lagkagehuset. Новые джинсы были совсем не так хороши, как мне казалось. Со стекла на меня смотрела девушка с кислой миной и фигурой, по форме напоминающей сосиску. Это было отвратительно. Глупая-глупая сосиска. Перед глазами пронеслось фото Норы в черной меховой шапочке морозным зимним днем. Она разгадала шифр, переехала в Копенгаген, нашла жилье, обзавелась велосипедом. Что еще от нее требовалось? Ее обучение оплачивали родители. Она переехала вместе с друзьями. Ей было с кем общаться на родном языке. Ей не нужно было искать работу. Копенгаген напомнил мне обо всем этом. Как бы я ни старалась, мне никогда не получить того, что Нора имела с рождения. Мне хотелось бы что-то сказать в свою защиту, чтобы казаться не такой мелочной, более взрослой. Но увы. Nettopp ikke. Сказать было совершенно нечего. Пение в груди прекратилось.

Никто не сделает тебя цельной, говорила Йорель. Эта фраза врезалась мне в память. Не то чтобы я молила на коленях о том, чтобы стать цельной. Хотя, возможно, Йорель так показалось – она ведь состояла на службе у Господа и серьезно относилась к своим обязанностям. Возможно, как раз по воле Господа она назвала меня «сломленной»? Может, это слово все объясняло?

Как ужасно звучал этот ярлык, этот способ описать неполноценную человеческую жизнь и ее последствия, отражавшиеся в теле, ломавшие тело или собиравшие его воедино. Она полностью сломлена. Этот эпитет всегда доставался бедным женщинам. Может, Йорель считала, что я, подобно упрощенному образу Платона, бегаю по свету в поисках второй половины? Или что внутри меня пустота, которую нужно заполнить? Безвкусная метафора. Почему люди вечно так выражаются? Словно страдание – это недостаток, почти принимающий физическую форму. Зависимые люди стремятся заполнить пустоту едой, сексом, алкоголем, но эти попытки обречены на неудачу. Эту дыру заполнить невозможно. Или, например, высказывания вроде «Она не сможет заполнить пустоту, оставленную мамой». Вне зависимости от контекста подразумевается, что устранить этот изъян невозможно, что даже попытки в этом направлении ошибочны. Все, кроме непреклонной силы и железной воли, бессмысленно. Сложная роль жертвы, от которой почти невозможно избавиться. Нужно просто собрать волю в кулак и убежать прочь. Облачиться в форму триатлониста. Быть готовым ползти, плыть, пробороздить свой путь в земле. И не дай бог подумать, что кто-то другой может тебе помочь.

В июне я переехала из студенческой квартиры к Эмилю, чтобы провести там последние недели. Завершающий этап перед переездом в Копенгаген. Это было сделано по экономическим соображениям, а если точнее, из-за того, что у меня не было денег. Эмиль был не очень доволен, но согласился приютить меня. Вместе мы убрали студенческую квартиру на Йотгатан, причем мне регулярно приходилось брать передышки из-за боли. В один из последних дней я поехала туда одна рано утром и заснула на черном мусорном мешке на полу. Спустя полчаса я проснулась вся в пыли, не понимая, где нахожусь. Мы одолжили у друзей машину и собрали коробки с моими вещами, которые стояли в чуланах у друзей и в подвалах домов, где я жила за этот год. Остальное нам пришлось самостоятельно везти на метро и заносить в квартиру Эмиля. Мне предстояло отправить в Данию всю свою жизнь.

Мы решили арендовать машину в Стокгольме и сдать ее в Сконе, поскольку страховые правила не позволяли сделать это в другой стране. Аренда фургончика обошлась нам в пять тысяч шведских крон. Заплатили Ханне и Свен. От благодарности я чуть не плакала. У Эмиля вещей почти не было. Он жил по-спартански: стопка книг, футболки, вязаные носки – все поместилось в несколько пакетов. Все громоздкие вещи принадлежали мне: коробки с фарфором и кухонной утварью, книги, стол со стульями. Приобретения моей взрослой жизни, накопившиеся за десять лет с тех пор, как я уехала от родителей. Не было никакой логики в том, чтобы Ханне и Свен за них платили, однако же они это сделали. Эмиль объяснил, что его сестрам тоже помогали с переездом, так что все справедливо. Overhoved ikke mærkeligt[38].