Я засмеялась. Я шла в одиночестве через площадь в Веллингбю синим июньским вечером и смеялась. Как жена мистера Рочестера или страховой мошенник при виде горящего дома. Гуро звучала так фальшиво. Она лгала себе, лгала памяти отца, лгала слушателям. Это была фальшивка, банальный клишированный рассказ, апофеозом которого были ее всхлипы. Jeg har følelser, selv om jeg er sterk![41] Я фантастическая женщина, хоть мой папа и прикладывался к бутылке. Смотрите на меня! Слушайте меня! Смотрите, что у меня есть! Дочь, отец, карьера!

Я завернула за угол к перекрестку с круговым движением и бензозаправке, думая о том, что наши отношения с Гуро, взаимные или нет, следовали нормальному развитию отношений матери и дочери. Я обожала ее, идеализировала, с восхищением смотрела, как она приводит себя в порядок перед зеркалом. Мне хотелось попробовать ее помаду, утонуть в ее туфлях, воспроизводить ее жесты своими руками. Но теперь начался трудный подростковый период. Была ли я готова освободиться? Мне вспомнились слова Эмиля: «Эти фотографии показывают только то, чего хочет мать Норы в своей жизни. А не то, что есть на самом деле». Я думала о повторяющихся снимках, обо всех этих проявлениях нежности, о том, как мать Норы бесконечно заверяла, что любит свою дочь, ее солнышко.

Гуро была точно такой же, как я. Тоже помешана на интернете как арене для отношений, чувств, самовыражения и взглядов. Мне хотелось натравить на норвежку собак, сжечь ее на костре. Мне удалось ее нагнать. Я дышала ей в затылок.

В конце июня, в день рождения Эмиля, я проснулась в этой мрачной берлоге и выглянула в окно. Увидела дорожку между домами и проливной дождь. Теплый серый летний ливень. Такой мокрый. Я лежала, свернувшись калачиком, и сжималась от острой боли, идущей откуда-то из мочевого пузыря, где злобный карлик втыкал в меня тонкие иглы. Эмиль спал. Я пролистала на мобильном события прошлой ночи. Я была только телом в кровати и проживала день, не принадлежавший мне. Я прочитала поздравления с днем рождения в Фейсбуке. Разумеется, мама Норы тоже оставила на стене поздравление: «Gratulerer med dagen fra Oslo! Надеюсь, тебе весело!» Надеюсь, тебе хреново.

Приняв два трамадола, я подняла себя с постели. Медленно побрела в центр Веллингбю. По дороге обратно датские булочки промокли. Эмиль по-прежнему спал. Его норвежские поздравления не трогали. Я накрыла стол, достала письмо от его родителей и подарок от меня.

Я вручную переплела книгу формата А5 с разноцветными страницами – лиловыми, розовыми, голубыми, оранжевыми и в цветочек. Надпись на обложке: brændende kærlighed findes – «страстная любовь существует». Потому что так оно и было. На каждой странице было написано по предложению, сочиненному с той точки зрения, с которой я смотрела на Эмиля. Любовь – это отчасти тоже вопрос положения. Стоять в отдалении в лучах света, который тебя одновременно высвечивает и размывает, освещает и украшает, в золотистом сиянии. Свете Ренессанса из бликов и теней. Любовь того стоит? Мне хотелось бы дать однозначный ответ на этот вопрос. А жизнь того стоит? В конечном итоге добро перевесит зло? Праздничный стол я украсила датскими флажками.

Со словами «Tillykke med fødselsdagen» я разбудила Эмиля.

Вечером мы пошли в паб отмечать день рождения. Выпили по паре бокалов пива. Вернувшись домой навеселе, Эмиль, единственный ответственный за все потребление низкоалкогольного пива в Дании, уселся за компьютер, чтобы обновить свой статус на Фейсбуке.

«Hvad blev det af zumbaen? Что стало с зумбой? – послал он запрос в киберпространство в половине второго ночи. Порой было сложно проследить ход его мыслей. – Мой прогноз пару лет назад звучал так: „Ничто не вечно, но зумба продержится триста-четыреста лет“».

На следующее утро я прочитала ответ на этот животрепещущий вопрос. Разумеется, мама Норы воспользовалась возможностью и поделилась своим опытом в области зумбы. Она написала:

«Я была на зумбе только один раз (sic). Четыре минуты. За это время я успела наступить одному соседу на ногу и заехать другому в нос. Это был первый и последний раз».

Наступила одному на ногу, заехала в нос другому. Первый и последний раз. Гуро попробовала в этой жизни все. Осталось ли хоть что-нибудь, что она не прокомментировала в интернете с юмором и знанием дела? Мне жаль, детка, подумала я. Это Стокгольм, а не Осле-Сити. Нам здесь насрать на твой уникальный норвежский голос.

«Норвегия без зумбы!» – застучала я по клавиатуре, набирая пост на стене Эмиля в Фейсбуке. Освободим Норвегию из ритмичных тисков зумбы! Прямо сейчас! Это была туманная отсылка к борьбе, которую мы вели с Эмилем, – но также и самый жестокий ответ, на который я была способна в тот момент. Мысль о ее костлявой заднице в спортивных лосинах за 499 норвежских крон, о радости, с какой она утоляла жажду после тренировки из бутылки от «Кензо», о белоснежной улыбке, с которой она крутила бедрами (она их отбелила или они от природы такие белые? Зубы, не бедра).

И это случилось. Я ожидала, что это случится, и вот оно: мне подмигнул красный флажок на маленьком голубом глобусе в углу. Мама Норы поставила лайк «Норвегии без зумбы», и земля на мгновение замедлила вращение. Мама Норы меня увидела, признала мое существование. Признала меня самым фундаментальным, основополагающим способом, каким только может один человек отметить другого. Она поставила мне лайк. Норвегия без зумбы. Щеки у меня вспыхнули. Что-то горело, горело, горело, горело, а потом все закончилось. Я дошла до главного босса. Жизнь была полной, достигла полного антиклимакса. И что теперь?

Hvad blev det af zumbaen?

Как люди покидают любимых? Говорят «Прощай»? Adieu? Как отрезают еще живую часть самих себя?

Последний вечер в Стокгольме был теплым и светлым, как никогда. Я ехала на метро из Веллингбю в город и смотрела, как за окном проплывают утопающие в зелени пригороды. Может, я никогда больше их не увижу, с тяжелым сердцем подумала я. Поезд замедлил ход. Я смотрела на Броммаплан – жестокий и бесчувственный. Поезд снова тронулся, я внезапно вспомнила, что завтра с утра нам надо забирать фургон, и это вернуло меня из мира фантазий обратно в реальность. Именно так и отрезают еще живую часть самих себя?

Я думала об этом на веранде ресторана в ожидании друзей и пришла к выводу, что все не так серьезно. Это было скорее как подстричь ногти. Мы со Стокгольмом пресытились друг другом. Вероятно, так чувствуют себя нормальные люди при разводе.

Первой появилась Матильда. Она оглянулась по сторонам и поинтересовалась:

– А Эмиль здесь?

– Нет, – ответила я.

– Хорошо, – сказала она и сунула мне что-то в руку. – Вот, это тебе. – И она вальяжной походкой двинулась к бару.

Это оказалась брошка. Или, скорее, значок – круглый, с иголкой сзади, которые так обожают подростки. Матильда летом подрабатывала в подростковой библиотеке в Сёдертелье. В ее обязанности входило заманивать пассивных подростков в библиотеку и мотивировать их читать. Вот почему Матильда заказала аппарат для изготовления значков. Это привлекало людей.