Он стиснул зубы, снова сжал кулаки и прислонил их ко лбу.

— Они все заслуживают смерти! Все эти красивые суки, которые воротят от меня нос! Всегда! Фыркают и отворачиваются, отворачиваются и уходят. А мне хотелось догнать, схватить за волосы — и об землю ее головой, об землю, чтобы мозги брызнули в разные стороны! Хотя в их головах мозгов маловато. — Взгляд остановился на лице Воронова. — Вам всегда везет. Вам, таким вот красавчикам! Вам они улыбаются и отдаются. Сами! А от меня всегда шарахались. Я всегда мечтал их убивать, всегда! Жестоко, грязно, чтобы они рыдали, молили о пощаде… Суки, ненавижу!.. Все, устал, голова болит. Отведите меня в камеру. Хочу спать.

Воронов нажал кнопку, вызвал конвойного. Учителя увели. Он вышел почти следом и тут же едва не наступил на Илью Самохина. Ясное дело, слонялся по коридору.

— Что, убедился, что он ненормальный?

— Убедился, — кивнул Воронов и с осторожной улыбкой добавил: — Как его к детям-то допускали?

— Так дети его и сдали, представляешь! — Не почуял никакого подвоха Самохин. — Это чудище живет в комнате при школе. Странно живет, замкнуто. Над ним старшеклассники не раз потешались. То замок чем-нибудь зальют, то к двери колотушку привяжут и дергают. А учитель без конца к двери подходит и спрашивает: «Кто там?» А потом взяли и вовсе к нему залезли. А там…

— Что там?

Воронов напрягся. Если сейчас Самохин скажет, что в комнате были найдены какие-то вещи жертв, тогда все с ним станет понятно. Но нет: всего-то навсего комната была увешана вырезками из газет и журналов — все статьи, где говорилось о жертвах. С заметками на полях, с обведенными или разрисованными фотографиями.

— А что главное, капитан? Главное, что на столе лежали три огромных ножа. — Самохин захлебывался успехом. — Рядочком так, знаешь, лезвие к лезвию.

— Ножа? Почему ножа? Эксперты пришли к заключению, что горло перерезали скальпелем или бритвой.

— Или очень острым ножом, — закончил за него Самохин. — Так вот, эти заточены были так, что один из наших, пока упаковывал вещдоки, даже порезался.

— А вещи? Что-то из вещей нашли?

— Каких вещей, не понял?

— Вещи жертв. Их не было на месте преступления, Илья. Забыл? Куда он их подевал? Почему в его признании об этом ни слова?

— Ой, ну забыл спросить, подумаешь, — фыркнул Самохин и самодовольно покосился на левое плечо. — Мне теперь за этого упыря досрочно звание присвоят, представляешь! Сам полковник сказал.

— Угу, — промычал Воронов и попытался обойти гарцующего Самохина.

— Что, даже ничего не скажешь, Володя?

— Ты о чем? — Воронов на минуту остановился.

— Поздравил бы, что ли, с поимкой опасного преступника.

— Не рано, Илья, праздновать победу?

Воронов зашагал прочь.

Последним, что он услышал, были брошенные ему в спину слова о зависти. Он не отреагировал — спешил к полковнику.

— Разрешите? — Он сунул нос, не дождавшись доклада секретаря: та где-то блуждала.

— Что у тебя? Только быстро. — Огарев глянул на часы. — Мне сейчас наверх докладывать.

— Насчет задержанного маньяка, товарищ полковник.

— Так, давай. Говорил с ним, есть что добавить? Если нет, тогда не задерживай. — Огарев нахмурился, глянул исподлобья на Воронова и вдруг швырнул телефонную трубку на стол. — Вот почему я уверен, что ты явился с какой-то пакостью, а, капитан? Почему?

— Потому что это не он, товарищ полковник.

— Кто? Кто не он? — взревел Огарев, поднимаясь в кресле.

Он был высокий и худой, много выше Воронова. Теперь за его спиной поднялась еще и тень, тоже выбралась вслед за ним из кресла. Зрелище, прямо сказать, устрашающее. Как такому сказать? Но он все-таки сказал.

— Взятый Самохиным учитель — не наш маньяк, товарищ полковник.

— С чего? Вот с чего ты это взял? Эта сволочь написала чистосердечное признание! Ты его читал?

— Так точно, товарищ полковник.

— И что тебя смутило?

— Его признание слово в слово повторяет газетные публикации: вроде все — и ничего. Ни слова о вещах жертв. Куда он их девал?

— А Самохин что говорит по этому поводу?

— А ничего. Он не спросил на радостях.

— Следователь спросит! — зло отрезал полковник. — Что еще?

— Не могли, ну не могли они, товарищ полковник, пойти с таким добровольно. Он некрасивый, дохлый. Отвратительный, можно даже сказать. Он сам мне признался, что женщины его сторонятся. Опять же руки у него трясутся! А горло перерезала твердая рука. Он неопрятный какой-то — а на жертвах ни единого следа ДНК, ни волосинки. Здесь действовал осторожный чистюля. Этот непременно бы наследил, товарищ полковник.

— Но в его комнате обнаружены вырезки из газет, — начал было полковник, но тут же покачал головой. — И он написал чистосердечное признание! Вот любишь ты все испортить, капитан! Твои выводы?

— Налицо самооговор. У человека масса комплексов, наверняка страдает какими-то психическими отклонениями. Самохину всего и делов было — чуть надавить, запугать. А этот спекся. — Нарвавшись на недобрый взгляд полковника, Воронов решительно закончил: — Это не он.

Полковник выбрался из-за стола, принялся ходить взад-вперед — худощавый, высокий, руки сложены за спиной. На Воронова не смотрел. Взгляд хмурый, в никуда, губы плотно сжаты. Походил, потом остановился перед ним и спросил с издевкой:

— А может, ты просто Самохину завидуешь, а, Воронов?

— Никак нет, товарищ полковник, — выдержал он его взгляд. — Зависть ни при чем.

— Ты завидуешь, что не ты взял маньяка. — Огарев будто не слышал его, нацелился указательным пальцем Воронову в грудь. — Разрабатывал версию, а она лопнула, вот ты и…

Он запнулся, наткнувшись на взгляд Воронова. Пожевал губами. После паузы добавил:

— Что делать прикажешь? Отпустить этого извращенца? Чтобы он и дальше души детишкам калечил, раз он, по-твоему, не убийца?

— У нас есть семьдесят два часа, товарищ полковник, — напомнил Воронов. — Семьдесят два часа, чтобы повременить с докладом наверх. Лишь бы Самохин лишнего не болтал.

— Вызову. — Полковник принялся отчаянно барабанить пальцами по столу. Дробь выходила траурной.

— Разрешите идти, товарищ полковник? — осторожно спросил Воронов.

Огарев будто и забыл о его присутствии, погрузился в размышления. Вопрос капитана заставил его вздрогнуть.

— Что? Да, иди, конечно. Слушай, а что твоя пострадавшая, эта Богданова? По-прежнему молчит?

— Звонила мне вчера.

— Звонила? Ну-ка, ну-ка. Чего хотела?

— Утверждает, что муж у нее пропал. Неделя как нет его.