Мы едем в кабине к сердцу свободы – к полям, окруженным трассами. Нас высаживают среди колосьев, чуть поодаль от дома Ольви. Как Утешителей у разрушенной арены. Они не успели. Успеем ли мы?

До маленькой кирпичной хижины мы добираемся за пару минут.

Никто не решается проронить ни слова. Я чувствую: Ольви благодарен за тишину.

Мы нажимаем на кнопку звонка. Дверь открывает безликая женщина в белом костюме. Утешительница. Мы едва помещаемся в прихожей. От запаха сырости меня тошнит. Стулья завалены старыми кофтами и свитерами, вдоль стены разбросаны дырявые тапки.

Матвей укладывает Альбу на маленький диван в углу. Синие губы и несколько седых волос – вот что осталось ей в подарок после операции.

– Где она? – спрашивает Ольви, и я вновь его не узнаю. Этому парню незачем носить маску. Он умело прячется и без нее. – В комнате?

– Да. Будьте осторожны. – Утешительница неестественно выпрямляет спину. – Зря вы их привели, Ольви.

– Что с ней? – Его голос готов надломиться, как когда-то надломился мой.

Мне страшно наблюдать за этим. Как же страшно…

– Она раза три теряла сознание. А потом бредила. – Женщина на миг умолкает. – Я бы…

– Говорите, как есть, Силия.

– После таких скачков кармы организм слабеет. Боюсь, еще одного резкого понижения или повышения запаса сердце Марфы не выдержит.

– Вы же Утешитель! – Ольви срывает маску. Подбегает к ней. Отчаянно ищет воздух и не замечает, что мы уже на дне. – Спасите ее!

– Я сделала все, что от меня зависело. Утром к вам приедут люди из первого блока.

Из первого блока. В нашем городе никого не хоронят. Эту традицию растоптали тридцать пять лет назад и на ее месте построили каменную коробку для исследования трупов. Их разбирают на органы, а остатки кремируют и высылают по связным ящикам родным.

– Я не впущу их, – отрезает Ольви.

Воды сомкнулись над нами, мой друг. Задыхайся.

– В таком случае попрощайтесь с кармой, – передергивает плечами Утешительница.

– Катитесь к черту, – чеканит он. – Выметайтесь из моего дома!..

– Вы не заплатили мне за эту неделю, – невозмутимо перебивает его Силия. – Как только я получу тридцать гигабайтов кармы, тут же уйду.

– Вы серьезно? – истерически хохочет Ольви. – А за что вам платить? За то, что моя мать при смерти? Или за то, что вы не соизволили ее госпитализировать?

– Это бы не помогло.

– Да мне плевать, что вы думаете! Выметайтесь!

Нам так не хватает жабр…

– Тогда у вас заберут карму силой. Из вашего индикатора будет вычитаться по пять гигабайтов каждый день. Готовьтесь заранее, чтобы не обнулиться.

Я безвольно слежу за тем, как Силия выходит из дома. Как Ольви проклинает ее, переворачивает стул и раскидывает одежду. Как он пытается всплыть, но получается лишь кверху брюхом.

– Успокойся! Тебя мама слышит, придурок! – хватая Ольви за ворот и встряхивая его, рычит Матвей.

– Я не хочу туда. Что ей сказать? Как вести себя? Нет, – мотает головой он. – Нет. Я не хочу.

– Успокойся.

– Я не пойду!

– А ты и правда придурок. – Матвей отпускает его и, оперевшись на стену, сползает на пол. – У тебя есть шанс попрощаться с ней. Я бы многое за это отдал.

– О чем ты? – спрашиваю я.

– О прошлом.

В чем твой секрет, безликий парень? Почему ты здесь, с нами? Из-за планемии? Слабость почти отступила, и я все отчетливее понимаю: дело не в болезни.

Я поворачиваюсь к Ольви:

– Я с тобой.

– Уверена?

– Да.

Он ведет меня в конец коридора, после чего мы оказываемся в тесной комнате, пропитанной полумраком. На окнах висят грязные занавески, на стенах – зеркала, частично покрытые синей краской. За пыльным деревянным шкафом темнеет кровать.

– Это ты, сынок? – раздается нежный голос.

Женщина лет семидесяти с длинными седыми волосами тянет к нам руку. Худую. Морщинистую. В ней нет ни капли жизни. Нет, Марфа не сущность. Она просто стара и слаба. Ей тяжело. Я вижу, какие неимоверные усилия она прилагает, чтобы наполнять легкие воздухом. Одеяло давит на нее. Душит. А она до сих пор надеется вырваться из его пут и не догадывается, что запущен обратный отсчет.

Сколько еще отстучит ее сердце? Сколько отважится отстучать?

– Привет, мам.

Ольви садится рядом, и она, блуждая взглядом во мраке, нащупывает его запястье.

– Зрение так упало…

– И все же ты до сих пор рисуешь море, – печально вздыхает Ольви, рассматривая зеркала.

– Я делаю это ради тебя.

– Пожалуйста, мама… – Он подносит кулак к губам. Лицо меняется. В каждом изгибе, в каждой морщинке поселяется боль.

Теперь я знаю, какой ты, Ольви.

– А я привел гостью.

– Как ее зовут? – Марфа щурится, пытаясь разглядеть меня в полумраке.

– Шейра.

– Тебе нравятся мои картины, Шейра? – На ее губах теплится улыбка.

Сквозь неровные полосы краски проступает мое отражение.

– Да. Ваше море прекрасно.

Тело женщины сковывают судороги.

– Тихо, тихо, тихо, – гладит ее по шелковистым седым волосам Ольви. – Успокойся, мама.

– С… сынок. – Марфа больше не улыбается – сдается. – Ты был таким маленьким! Зеркала… – Она дергается, выискивает то, что поможет ей удержаться. – Они убивали! Но я нашла решение. Никогда… Никогда не смотри в зеркала!

– Мам, у тебя жар.

– Это не ты, сын! Не ты!

– Мам…

– Не ты, не ты, не ты! Это не ты, сынок! – Она судорожно глотает воздух. – Не смотри в зеркала… Смотри на море. Отблагодари дядю Ларса…

Дядю Ларса. В ушах начинает звенеть песенка из автомата.

– Мама! – вскрикивает Ольви, но тут же закусывает губу. – Ты не в себе. Я сделаю укол успокоительного.

– Ты не понимаешь. Ты ничего не понимаешь!

Я изучаю хаотические мазки на зеркале. Марфа не сумасшедшая. Я помню человека, прочитавшего меня.

– А кто такой этот Ларс?

– Шейра! – Ольви набирает в шприц лекарство.

– Он самый добрый ученый на свете. Спас моего сыночка от зеркал… Отблагодарите его.

– У тебя жар.

– Как его найти? – допытываюсь я. – Где он живет?

– Это невыносимо! – Ольви вкалывает матери лекарство. – Отдохни.