– Почему ты говоришь, что не винишь меня, только сейчас?

– У нас впереди много времени.

– Ошибаешься…

…лишь две недели.

– Ошибаюсь?

– Обсудим это после того, как я услышу правду.

– Шейра, Шейра… – Ник зарывается носом в мои волосы. – Мне нравятся твои вечные допросы. И мы обязательно продолжим. Но не сейчас. Ладно?

– Сколько бы ты прикидывался чужим, если б я не заставила тебя объясниться?

– Какая же ты наивная. Если бы я не захотел, ты бы не узнала.

– Странно, что ты захотел только через пятнадцать лет.

Я больше не злюсь. Вот он, мой друг. Живой. Я так мечтала его обнять и забыть о кошмарах, что разучилась радоваться.

– Прости, прости, прости… – повторяю я, будто молитву.

Я готова стоять так вечность. Десять вечностей. Вечность вечностей.

– Шейра. – Матвей отстраняется. – Ты должна кое-что знать.

Разве есть новость важнее его улыбки, дыхания и бойко бьющегося сердца?

– Ты же не думала, что у меня такие яркие радужки? – Ник снимает линзы и… исчезает. Хотя нет – появляется заново.

Сущность. Конечно, сущность. Я же читала его историю болезни, пусть и не до конца правдивую.

Возведенный за пару минут замок надежд рушится.

– Отпусти. – Не будь монстром. Не кради мои две недели.

– Обещаю, я не обнулю тебя.

Почему, почему я верю? Почему я всегда верю?

Наивная дура.

– Мне нужно соблюдать диету: раз в два часа принимать карму. И каждый понедельник вшивать новый чип, – объясняет он.

Я хватаю Ника за руки: на его ладонях, как и у здоровых людей, темнеют линии жизни.

– Откуда?

– Я регулярно обновляю запас, Шейра. Этого достаточно, чтобы залечить гематомы и вернуть какие-никакие линии.

Я пытаюсь ответить ему, но слова вянут, распадаются, как радиоактивный металл.

– Это страшно? – наконец выговариваю я.

– Не страшнее, чем умереть.

– Обнадеживает.

– Еще как.

– Ты носил маску, чтобы мы тебя не узнавали? – Я поднимаюсь на носочки, но дотягиваюсь лишь до подбородка. – Зря переживал. Ты очень изменился.

– У меня страшная паранойя.

– А волосы? Ты мог бы их перекрасить!

– Тебе не нравится моя прическа? – шутливо обижается Ник.

– Нравится! – заверяю я, но сразу же серьезнею. – Что скажешь Альбе?

– Ничего. По крайней мере, сейчас.

– Ничего?

– Это… – Он закрывает глаза. На лбу образовывается едва заметная морщинка. – Это сложно.

– Это не сложно, Ник. Это жестоко. – Я отступаю. Ты – особый вид сущностей, обнуляющий души. – Я рада. Я безумно рада, что ты жив. Но ты опоздал. На пятнадцать лет. Нам с Альбой, мягко говоря, тяжело находиться рядом.

– Дай мне время.

– Хорошо. Две недели. Хотя… Уже меньше.

– О чем ты?

– Не сейчас, – передразниваю его я и тут же затихаю: над полем несется черная кабина.

Утешители прибыли.

Мы возвращаемся в мир пустых зеркал. На крыльце топчется Ольви. Мне стыдно. В то время, как он скорбел о матери, я позволила себе на миг наполниться жизнью.

Ольви кивает Нику, затем – мне. Опускает глаза, и я понимаю: он просит помолчать, чтобы наши соболезнования не стали последней каплей и его боль не вырвалась на свободу. В таких случаях лучшее, чем можно поделиться, – тишина. И я с радостью отдам ее, если это поможет.

Кабина опускается в колосья. В дверях появляются Утешители с носилками. Ольви безвольно пропускает их в дом.

– Холодно как-то, – ежится он, заглушая голосом шаги людей-роботов. – Где вы были?

– В поле, – вздыхает Ник. – Прости меня, я…

– Нет! – Ольви треплет челку. – Молчи.

Ни слова о боли. Нельзя, нельзя. Сейчас не время. Кто же тычет палкой в свежую рану?

– Что там Альба? – меняю тему я.

– Очнулась, но я ей… не объяснил. Не смог.

– Я разберусь, – обещает Ник.

Утешители выносят тело Марфы.

– Мы свяжемся с вами, – бросает один из них.

В полумраке кабины тают седые волосы той, что любила зеркала. Захлопываются двери. Медленно угасает Ольви.

Хватит ли тебе сил, друг мой?

Умоляю, будь выносливее меня. Будь тверже. Будь мужественнее. Не позволяй отчаянию отравлять мысли. Не заставляй делиться пустотой. У тебя есть шанс, а я без нее умру.

* * *

Я открываю дверь своей квартиры. Не верится, что страшная ночь позади.

Мы бы остались у Ольви, но тот выпроводил нас, бормоча невнятные объяснения.

Не жалей, если не хочешь ранить сильнее. Простое правило, но как же тяжело ему следовать.

– Встретимся завтра. Попытаюсь что-нибудь нарыть на Ларса. Съезжу к автомату и выужу айпишник[8] сервера. А там и до адреса доберусь, – обнадежил Ник, когда мы ждали кабину. – Тем более Альбе нужно отлежаться. Оскар подождет…

…пока мы научимся дышать под водой.

Я не снимаю толстовку, не бегу в ванную. Мне плевать, что я не ела двенадцать часов, а индикатор краснеет с неимоверной скоростью. Я падаю на диван и с радостью погружаюсь в кошмары. У меня нет сомнений: после того, что произошло, они не исчезнут, а обретут новые оттенки. И это хорошо. На несколько часов я отвлекусь. Забуду, что гнила напрасно.

Наконец я обмякаю в крепких объятиях сна, но что-то болезненно-громкое и настойчивое не отпускает меня окончательно.

Я тянусь к планшету и включаю громкую связь.

– Привет, Сова, – наполняет комнату голос Кира. В нем нет ни капли привычного веселья.

– Чего тебе? – хриплю я, переворачиваясь на бок.

– Извини, лады? Я… вспылил. Куда мне, дураку, без своей Совы, а? Ты там как? Я тебя очень прошу, будь осторожна! И возвращайся… живой. Хорошо? – тараторит он.

– Я дома, Кир. Пока что.

– Можно я приеду?

– Что-то не припомню, когда ты в последний раз об этом спрашивал.

– Тогда обведи в кружочек сегодняшний день, Сова! Больше такого не повторится!

Он отключается, а я вновь погружаюсь в тревожную дрему. Хотя бы на пятнадцать минут. А после у меня появятся силы рассказать обо всем Киру.