– Эмми, – Мари берёт меня под руку, – может, нам поесть? Что скажешь?

– Да, конечно, – я улыбаюсь. – Я хочу есть. И хочу уйти подальше от этой музыки.

– Я угощаю, – говорит она. – Ты же наша подружка. И к тому же это будет извинение за то, что я разбудила тебя так рано.

– Я рада, что ты это сделала, – я смеюсь. – Я не завела будильник, а без него я могу проспать часов тринадцать.

Мари прижимается ко мне, ласково улыбается.

– Люк сказал, ты феноменальная соня! Ну, пойдём, покажу тебе чудесное место. Тебе понравится.

Мари приводит меня по мощеной улочке в маленькое кафе в деревенском стиле, где в центре круглых, грубо сколоченных столов стоят пустые жестяные банки со столовыми приборами в центре, пахнет крепким кофе и чесноком. Мы садимся за столик на открытом воздухе. Сейчас всего одиннадцать, поэтому нам вручают меню завтрака, пришпиленное скрепкой к маленькой деревянной доске, выведенное мелко и аккуратно, будто напечатанное на пишущей машинке. Мари наклоняется и читает:

– Вафли с шоколадом, Бог ты мой!

– Это хорошо?

Она вздыхает и говорит:

– Это прекрасно, как рай, Эммелина, – и тут же пугается. – О Господи. Я никогда не называла тебя Эммелиной. Прости! Не знаю, почему у меня это вырвалось. Тебе не нравится, когда тебя так зовут, да?

Мои щёки краснеют.

– Если честно, меня почти никто так и не зовёт. Но всё нормально. Не извиняйся.

– Нет уж. Я считаю, нужно с уважением относиться к выбору человека, как его называть, – говорит она, и я хочу придвинуться к ней, обхватить её лицо ладонями и сказать, что мне очень, очень жаль, что она такая чудесная.

– Только мама зовёт меня Эммелиной. И Жан, но он не любит сокращать имена.

Мари закатывает глаза, опирается локтем о деревянный стол, подпирает лицо рукой.

– Как ужасно, когда мужчина не уважает предпочтения женщины! – она тихо вздыхает. – Значит, тебя крестили как Эммелину?

– Нет, – говорю я. – Меня никто не крестил, моя мама неверующая. Но это имя записано в моём свидетельстве о рождении. Оно нравится моей маме. К тому же мой папа из Франции, – при этих словах в горле у меня пересыхает. – Но как бы то ни было, Эммелиной меня не называли уже очень много лет.

Она кивает, серьёзно смотрит на меня миндалевидными глазами и больше ни о чём не спрашивает – то ли знает больше, чем я ей рассказывала, то ли понимает, что больше ничего я об этом говорить не хочу. Эммелиной меня называл Роберт, и так часто, что порой это казалось странным и неестественным. В ту ночь он тоже называл меня Эммелиной. Горячий, влажный шёпот в ухо, дверь, давившая на затылок… С тех пор я слышать не могу это имя.

– Ну что, Эмми, ты готова? – Мари ласково улыбается, откашливается. У двери стоит официантка, переводит взгляд с нас на две пары за соседними столиками. – Я хотела бы употреблять поменьше кофеина, но уж один американо мне сильно не навредит?

Мы заказываем еду – обе в итоге останавливаемся на вафлях с шоколадным соусом – и Мари рассказывает мне о связанных со свадьбой кошмарах, которые мучают её уже сейчас, хотя до свадьбы ещё восемь месяцев. Спрашивает, как прошла поездка с Элиотом, и я говорю, что неплохо: дорога свободная, пробок не было. Я не рассказываю ей, что мы час с лишним говорили о моём отце, об открытках и даже о маме, не рассказываю, как сильно мне после этого полегчало. После разговора с Элиотом мне стало намного лучше. Будто он забрал с собой часть той тяжести, что тянула меня вниз.

Официантка, улыбаясь, приносит нам заказ, и мы сидим в тени, наблюдая за миром, блуждающим под лучами солнца, вдыхая насыщенный запах растопленного шоколада и кофе, а ещё дым, окутывающий посетителя за соседним столиком. Мамин бывший, Дэн, курил и, стоя у входной двери, выпускал наружу дымные кольца, а я в подробностях рассказывала, как прошёл мой день. Мне нравится этот запах, и когда я его вдыхаю, меня наполняет тёплое чувство, как будто у меня на коленях лежит кошка, свернувшись клубочком.

– Я по-прежнему не могу поверить, что вы с Лукасом познакомились таким удивительным образом, – говорит Мари, разглаживая на коленях салфетку. – Это такая… счастливая случайность!

– Я знаю, – я улыбаюсь, – и мне самой порой не верится, что он нашёл его спустя столько недель.

– Твой воздушный шар? – слово «воздушный» она произносит с сильным французским акцентом, и мне это нравится.

– Да. До сих пор помню, как получила первое письмо.

Мари сияет улыбкой, над верхней губой появляется маленькая складочка.

– Что он тебе написал?

Я помню каждое слово и, конечно, распечатала это письмо и положила в конверт, который теперь благополучно покоится в коробке у меня под кроватью.

– Только, что он нашёл мой шарик возле Булони, – говорю я, – и что недавно переехал. Я так обрадовалась, когда получила это письмо. От настоящего француза. Просто невероятно! – больше я ничего ей не говорю. Ни слова о том, как я прочитала его на компьютере в кабинете географии, где пряталась во время ланча от других учеников, и как по моим щекам катились слёзы. Ни слова о том, что постскриптум стал для меня в то утро самым нежным, самым тёплым молчаливым объятием. Незнакомец за океаном, Воздушный Мальчик, был единственным в целом мире, кто волновался, всё ли у меня хорошо.

– Потрясающе, – Мари мечтательно вздыхает. – Он говорит, что ты посылала ему DVD-диски и еду.

– Да, – я смеюсь и гордо киваю. – «Мармайт». Конфеты-шипучки от «Теско». Всё, чего ему не хватало во Франции.

– А он тебе отправлял французские лакомства?

– Нет. Обычно он отправлял мне CD-диски.

– CD-диски?

– Да. На которые записывал для меня любимую музыку.

– О Господи! – Мари хохочет, барабанит пальцами по моему локтю. – Бедняжка! Музыкальные предпочтения моего жениха оставляют желать лучшего, ты не находишь?

– Серьёзно? Ну, может быть, с годами он испортился, – говорю я. – Ну ладно, время от времени он присылал мне странного Джеймса Донована, но вообще его вкус был неплохим. Он открыл для меня множество групп, о которых я и не слышала.

Мари снова заливается смехом.

– С ужасом думаю, что будет играть у нас на свадьбе.