тунца (Джордж не удержался и уступил Гомеровой слабости), заставляя котика прыгать и брать лакомства из рук. Salto, Mochito! («Прыгай, Мочито!») — по очереди подбадривали они его. А когда я спрятала Гомера в переноску, они разве что не рыдали. «Забирай всех, оставь нам El Mocho!»

— Правда, пускай остается, — предложил Джордж, — и тебе, может, легче будет…

Для котенка, от которого еще не так давно все отворачивались, Гомер стремительно набирал популярность.

— Не обижайтесь, парни, — сказала я, — но они идут только в комплекте.

— В этом котенке и впрямь есть что-то особенное. — Джордж смотрел на Гомера с нескрываемой нежностью. Он поспешил почесать котенка за ушком, пока я не закрыла молнию на переноске.

Я улыбнулась.

— Будем надеяться, в этом мои родители с тобой согласятся.

И безусловно, Вашти своим демаршем просто разорила меня: пришлось расплачиваться за нанесенный Джорджу ущерб. Однако единственный позитивный момент во всей этой полукриминальной истории — подчеркиваю, позитивный — заключался в том, что я больше не сомневалась в способностях Гомера прижиться где угодно. И прежде всего, он наверняка с комфортом устроился бы в моем отчем доме. Все прошлые страхи о том, как ему будет на новом месте, остались позади. Я знала, что он сумеет найти себе место и в новых обстоятельствах, и среди новых людей. Даже собаки, ждавшие нас в конце сегодняшнего пути, больше меня не пугали. Еще меньше они пугали Гомера.

Ведь он — El Mocho, тот, кто не ведает страха.

Viva El Mocho!

Глава 9. И станут собаки жить с кошками…

[15]

Слаще нам нет ничего отчизны и сродников наших, Если бы даже в дому богатейшем вдали обитали Мы на чужой стороне, в отдаленьи от сродников наших. ГОМЕР. Одиссея

Надо признать, утверждение, что родители мои не любят кошек, не совсем справедливо. Например, мой отец, владелец небольшой аудиторской компании в медицинской отрасли, был настроен не столько заведомо антикошачьи, сколько сугубо прособачьи. Так будет точнее. Но в целом он не был безразличным к животному миру и даже чувствовал животных лучше, чем многие другие. Более того, он относился к тем редким людям, в ком сохранилась способность к пониманию эмоционального состояния животного. Эта способность выходит за рамки простого сострадания и достигает высот непосредственного духовного общения. Через наш дом прошел не один десяток собак — бродячих, обиженных, покинутых. Но среди них не было ни одной, независимо от трагичного прошлого и тяжелых травм, которая в конце концов не растаяла бы от теплой нежности рядом с отцом. И пусть эта нежность распространялась на него одного. Памятуя о его таинственной способности, я и повадилась ходить по приютам для животных в надежде развить такую же.

Что касается моей матери, еще в раннем детстве ей довелось увидеть, как кошка поймала маленькую птичку. С тех пор она вполне была способна на сострадание. Если только оно касалось животных вообще. Но психологическая травма, оставленная «кошачьим птицеубийством», как она выразилась сама, никак не давала ей, опять же по ее выражению, благоволить к кошкам так же, как к собакам. «Кошки вам не собаки, вот те — преданы беззаветно», — говаривала она. От такого безапелляционного обвинения в адрес моих кошек меня так и подмывало поинтересоваться, на чем основано это суждение. Ведь опыт общения с кошками у нее нулевой. Однако, вовремя вспомнив о бессмысленных перепалках за ужином в пору моего политического становления, я оставила свой ехидный вопрос при себе. Свое воздержание от дебатов я рассматривала как признак политической зрелости с тех пор, как в последний раз спорила на эту тему с родителями.

В свою очередь, мои родители согласились принять нас, всех четверых, несмотря на свою нелюбовь к «птицеубийцам». А это показывало, сколь многим они готовы были пожертвовать ради меня, хотя наши отношения на ту пору не отличались особой теплотой. Нет, никакой вражды или даже прохлады не было. Однако некоторые мои друзья с явной легкостью покинули дома детства и теперь выстраивали уже вполне взрослые отношения с родителями. Мы же с отцом и мамой никак не могли перейти на новый уровень. Нет-нет да и проскакивали в тоне моих родителей назидательные нотки, точно я все еще была малым ребенком, за которым нужен глаз да глаз. Так мне казалось. Хотя иногда я подозревала, насколько справедливы их мрачные опасения, но восставала против них как могла.

Больше всего на свете я хотела, чтобы родители мною гордились. Но несмотря на все мои усилия в «послеобразовательный» период жизни, я не сделала ничего, что могло бы служить предметом гордости. Если, конечно, не считать одного громкого разрыва и полной неспособности обеспечить себя самостоятельно. Да еще просьбы принять меня обратно.

И все же, несмотря ни на что, родители готовы были приютить нас. Мало того, они решились разбить дом на два лагеря — кошачий и собачий. Песочно-золотистая Кейси, помесь лабрадора с ретривером, и Бренди, миниатюрный кокер-спаниель, появились в нашей семье, когда я была еще подростком. Но и в более зрелые годы, когда я навещала родителей, они выражали щенячий восторг. Собаки следовали за мной повсюду, наступая на пятки. А когда я уходила, они еще долго сидели у двери и смотрели на нее с такой тоской, словно я покидала их не на день, не на неделю, а на долгие годы. Если же я оставалась с ночевкой, они вдвоем забирались ко мне в кровать, как делали еще тогда, когда я училась в старших классах.

Через неделю моего пребывания в родительском доме свежесть впечатлений подувяла. Оказалось, в долгосрочные планы собак не входит бродить за мной повсюду. Собственно, на это я и рассчитывала. Претензии на мое время и внимание со стороны конкурирующих лагерей, собачьего и кошачьего, никак не помогали взаимному доверию. А мне хотелось установить мир как можно скорее.

Пока что достичь всеобщего благоденствия хотелось бы исключительно средствами дипломатии. Вражда кошек и собак имеет давнюю историю. Она, можно сказать, восходит к