Отрок с сомнением покачал головой:

— На князя Вольдемара это не похоже. Он всегда большуючасть богатырей держит при себе.

— Здесь постарались ромеи, — сказал Узунгорячо. — Кого посулами, кого жаждой подвигов, кого… кого как-то иначе,нам неведомо, но всех героев удалили из города! Остались только могучие силойЗарей Красный и великан Кышатич, но что двое героев против нашего объединенноговойска? Мы возьмем Киев, сожжем дотла, как и все города тех земель! Мужчинубьем, а женщин и детей уведем в полон. Всю Русь превратим в ровное поле,вольную Степь, пастбище для наших коней!

Он говорил все громче, на желтых впалых щеках выступиликрасные пятна, а глаза загорелись. Ковыль и даже Отрок слушали зачарованно.Ковыль перестал жевать заморские яства.

— Возродить величие, — повторил Отрок мечтательно.На миг глаза затуманились, сказал проникновенно: — О чем еще так мечталидолгими зимними ночами?.. Что ж, честь вам и слава.

Его украшенные драгоценными перстнями пальцы небрежноотщипывали роскошные ягоды, ловко бросали в рот. Пухлые губы двигались,виноградные косточки ухитрялся выплевывать, в то время как Узун глотал дажеабрикосовые — выбрасывать такие ценности?

Ковыль повозился на месте, было видно, как ему трудноговорить слова, которые и самому теперь кажутся пустыми, как чешуйки отчечевицы.

— Отрок… Нас послали старейшины рода. Тебя просятвернуться в родную Степь.

Отрок отшатнулся, виноградина остановилась у губ. Мгновениесмотрел вытаращенными глазами, затем виноградина исчезла во рту. Отрок закашлялся,побагровел, глаза полезли на лоб. Узун с готовностью постучал бывшего степнякапо спине, виноградина вылетела, как камешек из пращи, покатилась по роскошномуковру.

— Ч-ч-что? — переспросил Отрок. — Что?

— Просят вернуться, — повторил Ковыль убито.

— К-к-кто просит?

— Старейшины, — повторил Ковыль снова. —Самые знатные люди.

Отрок отдышался, но лицо осталось багровым. Грудьвздымалась, как волны моря в прибой.

— Старейшины, — повторил он. Голос его задрожал отстарой ненависти. — Это те, которые меня изгнали? Которые требовали казни?

Ковыль и Узун молчали, потупив головы. Ковыль сказал тихо,униженно:

— Времена меняются. Теперь они готовы тебя простить… вомногом.

Отрок вспыхнул, все ожидали крика, бешеного гнева, ноправитель совладал с собой, а голос его прозвучал негромко, только в нем былодоверху горечи:

— Простить?.. Да еще и не полностью? А знают ли, что неготов их простить я? Что я все помню?.. И позор изгнания, и слова, которыевыкрикивали вслед?.. А здесь я — настоящий правитель. Которого чтят,которого слушают не из-за его острого меча, а потому что… потому что уважают!Идите и скажите… Нет, не надо говорить ничего из того, что говорил я. Просторасскажите, что видели. Какой город. Каков здесь народ. Какой у меня дворец икакие слуги. Просто расскажите! У меня не будет более сладкой мести.

Ковыль и Узун опустили головы. Ковыль сказал тихо:

— Мы все скажем, как ты велишь. Но… Отрок, умоляю тебя!Ты должен вернуться!

Отрок прошипел, лицо нервно дергалось:

— Почему? Скажи мне почему, или прикажу казнить тебя!

— Ты нужен нам!

— Что значит — нужен?

— Мы все поставили на кон. Если потеряем —потеряем все… Владимир разгромит наше войско. И тогда ворвется на наших плечахв нашу Степь!.. Но ты именно тот камешек, о который споткнется князь русов. Тынеобходим Степи, а не тому или другому роду! Ты необходим, хан Отрок.

Он процедил сквозь сжатые зубы:

— Я давно уже не хан.

— Но ты Отрок…

— Я король Отрок, — ответил он.

— Отрок, ради всех родов и племен Степи!

— Они отреклись от меня.

— Ради наших детей и наших женщин!

— Это ваши дети, — напомнил он жестко, — иваши женщины.

— Но они были и твоими!

— Теперь у меня эти дети, — сказал онтвердо, — и эти женщины… мои. Я их взялся растить и защищать.

Ковыль продолжать умолять, в глазах были страх и отчаяние.Лицо Отрока становилось все жестче. Не сводя с них упорного взгляда, онпротянул руку к столу. Ковыль и Узун обреченно смотрели, как усеянныедрагоценными перстнями пальцы ухватили серебряный колокольчик. С неподвижнымлицом, словно в маске, потряс колокольчиком. По залу разлился мелодичный звон.

Из потайных дверей мгновенно ворвались четверо огромныхстражей. Лица горели решимостью уничтожить любого, кто посмеет вызватьнеудовольствие их обожаемого правителя.

Отрок кивнул в сторону застывших степняков:

— Вывести за пределы дворца. Утром выставить загородские врата. Дать по медной монете, как подаем нищим.

Их схватили, ноги оторвались от пола, бегом пронесли квыходу. Ковыль и Узун обреченно болтались в их руках, как старые мешки сосвалявшейся шерстью. Внезапно Узун закричал:

— Отрок! Ты прав, ты прав!.. Мы уходим. Но позвольтебе… подарок… которого не смогут никакие короли…

Страж пинком распахнул двери, но по знаку Отрока Узунаопустили на землю. Он сунул пальцы за пазуху. Тут же его схватили с двух сторонза кисти обеих рук. Страшась, что всадят кинжалы, он очень медленно вытащилполотняную тряпицу, ветхую, потертую, с желтыми пятнами не то лошажьей мочи, нето в потеках глины.

— Прими это… на прощанье. И… прости нас!

Когда за ними захлопнулась дверь, Отрок брезгливо, двумяпальцами, начал разворачивать сверток. Ноздри дрогнули, уловив знакомый, почтипозабытый запах. Он откинул последний лоскуток. Застывшие у дверей стражиувидели, как лицо правителя дрогнуло. Это было так, словно по каменной стенепробежала трещина. Затем губы Отрока начали кривиться, словно грозный правительстарался удержаться от слез. Глаза заблестели влагой, покраснели.

Один страж прерывисто вздохнул, страдая за повелителя. Отрокбыстро взглянул в их сторону, кивнул, отправил за дверь. Когда створкизахлопнулись, он снова уставился на нехитрый подарок, что принес бедныйстепняк. От горького запаха сладко кружилась голова. В душе тревожно щемило. Онощутил, что в глазах двоится, губы дрожат. К горлу подступил горячий ком, сталотрудно дышать.

Он наклонился, всматриваясь в засохшую веточку полыни.Горький запах бедной выжженной степи, его родины, ударил в голову. В глазахзащипало. Он поспешно вскинул голову, но опоздал: горячие, как расплавленнаямедь, слезы покатились, оставляя на щеках мокрые следы. Всхлипывание встряхнулогрудь.

Он заплакал, трудно и беззвучно, страдальчески кривя рот,как плачут не умеющие плакать мужчины.