– Бог с тобой, – ошеломленно прошелестела Анастасия. – Что жты делаешь, душа моя? Этак-то…

– А ты молчи, – пробормотал Иван, подымая тяжелый парчовыйподол летника, потом – сорочку и гладя атласные шитые чулки. – Ты же вродемолчать решила? Ну так и лежи тихо!

Она засмеялась, вздохнула, обхватив руками его худую широкуюспину, прижалась близко-близко – ближе некуда.

Иван, как всегда, был в страсти нетерпеливым мальчишкой,который словно бы наперегонки с кем-то бежал к желанной цели. Анастасия когдапоспевала за ним, когда нет, да это ей и неважно было. Счастливой чувствоваласебя лишь оттого, что слушала задыхающееся дыхание милого друга, сладкую больот его ошалевших рук и губ, вбирала в себя влагу его, как иссохшая поляна –долгожданный дождь. И самым блаженным было знать, что это скороспелое, никогдане утихающее желание обращено к ней, только к ней.

«Почерпни воды из реки с этой и другой стороны судна…»Господи, пусть этого не случится никогда! Среди ее каждодневных молитвпервейшей была эта – произносимая не губами, не умом, а преданно любящимсердцем.

– Боже ж ты мой Господи, – с трудом выговорила Анастасияонемевшими от поцелуев губами спустя примерно час. – Да как же я теперь на людивыйду?

Кика свалилась, убрус был смят и сдернут, волосник едвадержался на затылке, а коса распустилась.

– Опростоволосил ты меня, аки блудницу вавилонскую!

– Ничего, – блаженно жмурясь и потягиваясь, пробормотал еемуж. – Чай, свои. Прости, не стерпел… Полежи еще маленько, а потом я покличутам кого-нибудь, велю, чтоб разогнали народишко из сеней. Пройдешь к себе –никто и не увидит.

– Да? А мои боярыни? Они ж не без глаз!

– Ништо, зажмурятся. – Голос Ивана звучал сонно. – Их делобабье, не девичье, небось и сами с мужьями игрывали, знают, как это бывает,когда женка противится, а хозяин ее понужает.

– Не больно-то я противилась, – усмехнулась Анастасия, водягубами по его шее и собирая соленый любовный пот. – Ох, взопрел ты, радость…

И вдруг ее словно ударило. Вспомнила, что он и прежде был виспарине. Вспомнила о его болезни.

– Ой, светы мои! – подскочила испуганно. – А нога-то! Ногатвоя как?

Иван возвел глаза, словно прислушиваясь к своим ощущениям.

– Ты гляди! Давеча и не чуял ее вовсе, а сейчас опять о себедает знать – болит. Что ж это выходит, а? Выходит, еться надобно с утра до ночии с ночи до утра, чтоб ничего не болело? Ой, грех, грех… Сильвеструшка-то мойнебось облезет и неровно обрастет от такого греха!

При звуке этого имени Анастасия вмиг вспомнила, зачем пришласюда. Линзей-то, а? Бедняга Линзей небось до сих пор топчется под дверью,ожидаючи, когда царь его покличет!

Она тихонько засмеялась и опять прилегла простоволосойголовой на плечо мужа.

– Вспомнилась мне, – шепнула Анастасия, осторожно подбираяслова, – вспомнилась мне старая сказка. Помнишь, как кот решил объявить мышам,что помирает? Лег возле их норок и лежит, прикинувшись дохлятиной. Неразумныемыши осмелели и ну баловать на его неподвижном теле! Кто за усы Котофеядергает, кто с его хвостом забавляется, а самая большая мышь забралась на егоголову и, приплясывая, объявила себя властительницей всех мышей… Ой! –Анастасия испуганно вскрикнула, потому что царь схватил ее за руку – так жевнезапно, как кот – дурочку-мышку.

Приподнялась. Иван смотрел на нее блестящими глазами,вскинув брови, как бы спрашивая, все ли и верно ли понял.

Анастасия кивнула. Царь усмехнулся и поцеловал ее.

* * *

Никита Захарьин стоял на коленях около сестры и грел в своихгорячих руках ее заледеневшие руки. Никита Романович был еще молодой, хоть ивполне оперившийся в Казанском походе, однако сейчас он чувствовал себябеспомощным мальчишкой. Изредка выхватывал из рукава тонкий плат и осторожно отираллицо сестры. Анастасия сидела неподвижно, едва дыша, словно и не чуя, как пощекам катятся слезы.

Чуть поодаль, в углу опочивальни, возле муравленной травамипечи, скорчилась красивая смуглая и синеглазая нянька, прижимавшая к себемаленького царевича. Иногда Никита косился на племянника и видел, что тотспокойно спит.

Слава Богу! Если б сейчас слушать еще детский крик, совсемспятить можно.

Брат Данила и дядюшка Григорий Юрьевич мерили шагамикомнату: один ходил от окна к печке, потом наоборот, другой – от алькова кдругому окну. Хорошо еще, что полы в покоях Анастасии, не выносившей шума, былисплошь устелены коврами, привезенными из Казани, и звука захарьинских шаговслышно не было. Да и разговаривать здесь старались вполголоса, а то и шепотом:за стенкой лежал в постели больной царь.

Никита не мог постигнуть происходящего. Чтоб от какой-топустяшной раны, пореза, можно сказать… При битвах казанских он навидался всякихран, там ведь секлись, не ведая меры. От некоторых ранений люди помирали, недождавшись подмоги, но порою исцелялись даже от самых страшных – только лишь спомощью своего брата – воина, бабок всяких, отнюдь не иноземных лекарей! А тут…

«На кол его, пса немецкого! – люто повел головой Никита. –Куда он только смотрел?!»

Ежели б Линзей оказался сейчас в пределах досягаемости,Никита придушил бы его – и глазом не моргнул, однако чертов сын архиятерхлопотал над царем в соседней опочивальне, и даже Никита, как ни был он молод,бесстрашен и вспыльчив, не спешил войти и поглядеть на незнакомо изменившеесялицо деверя, на котором смерть, чудилось, уже оставила свои мрачные следы.

Ему было страшно жаль Ивана: как же так, пожить всего лишь22 года! Ему было отчаянно жаль любимую сестру-царицу и племянника, пусть икрикливого, конечно, и порою откровенно плаксивого, но все ж дети таковы!Однако больше всех было жаль себя. Себя – Никиту Захарьина, ибо смерть царяИвана Васильевича означала для Захарьиных не просто крушение всех ихустремлений и мечтаний, но и прямую гибель.

Еще несколько дней назад, когда сестра неосторожнопроговорилась, что дела государя с каждой минутой становятся все хуже и хуже(до этого и она, и лекарь в два голоса наперебой заверяли всех, что ИванВасильевич вот-вот пойдет на поправку), Захарьины посыпали главу пеплом чистовнешне. На самом деле у каждого с новой силой загорелись честолюбивые замыслы.