к чему же ты так много и с разных сторон рассматриваешь это? Прошу снисхождения, отвечал бы я. Во-первых, нелегко показать, что значит то состояние, в котором, по вашему выражению, человек служит удовольствиям; во‐вторых, в этом именно и сосредоточивается вся сила доказательств. Я считаю нужным и еще сказать вам: смотрите, называете ли вы добро чем-то отличным от удовольствия, а зло – чем-то отличным от страдания? Или для вас достаточно прожить век приятно, без страданий? Если достаточно, и вы не знаете другого добра или зла, которое не оканчивалось бы этим, то слушайте далее. Когда вы говорите, что нередко человек, понимающий известное действие, как зло, тем не менее совершает его, хотя бы и мог не совершать, потому что бывает побежден и возбуждается удовольствиями, когда вы говорите также, что человек, знающий добро, не хочет делать его, повинуясь минутному удовольствию: то ваши слова я нахожу смешными. А что они смешны, тотчас будет видно, как скоро мы перестанем называть предметы различными именами, например, и приятным и неприятным, и добром и злом; но, так как этих предметов найдено только два, будем означать их и двумя названиями, то есть или всегда добром и злом, или всегда приятным и неприятным. Условившись таким образом, мы говорим, что человек, понимающий зло как зло, тем не менее совершает его. Но пусть спросят нас: «Почему?» Потому, скажем, что он побеждается. «Чем побеждается?» – спросят еще. На это уже нельзя отвечать: удовольствием, потому что вместо слова «удовольствие» мы приняли слово «добро». Итак, остается только повторять: потому что побеждается. «Да чем же побеждается?» – скажут нам. Ах, ради Зевса, добром. Тогда, вопрошатель, если он любит уколоть, засмеется и примолвит: «Забавные вещи рассказываете вы! Человек, зная, что зло есть зло и что не должно делать его, увлекается к совершению зла добром! Но это добро сто́ит или не сто́ит того, чтоб им побеждено было зло?» – спросит он. Мы, конечно, будем отвечать: не стоит, потому что иначе тот не погрешил бы, кто повиновался бы удовольствиям. «Почему же именно, – спросит он, – добро не стоит зла, или зло – добра? Потому ли, что одно больше, а другое меньше, одного много, а другого немного?» Ведь нам нечего сказать, кроме этого319. «Стало быть, явно, – скажет он, – что быть побежденным, по-вашему, значит принимать большее зло вместо меньшего добра?»

– Выходит так.

– Теперь переменим имена, то есть означим те же предметы словами приятное и неприятное и скажем: человек, знающий, что (прежде говорили зло, а в настоящем случае пусть будет неприятное) неприятное неприятно, тем не менее совершает его, потому что побеждается удовольствиями, хотя удовольствия, очевидно, не стоят быть победителями. И чем определяется ценность удовольствия320 в сравнении со страданием, как не избытком или недостатком которого-нибудь из них, то есть тем, что одно больше, а другое меньше; одного много, другого немного, одно выше, другое ниже? Положим, что кто-нибудь скажет: «Сократ! Настоящая приятность и неприятность весьма отлична от следующей за тем приятности и страдания». Я спрошу: «В чем же состоит это различие, как не в удовольствии и страдании?» Иного различия нет. Человек, умеющий взвешивать, на одну тарелку весов складывает приятности, а на другую страдания – как ближайшие, так и отдаленные – и, взвешивая их, видит, что перетягивает. То есть если сравниваешь приятности с приятностями, то избирай значительнейшие и бо́льшие; если же страдания со страданиями, то – маловажные и меньшие; а когда поставляешь в сравнение приятное с неприятным, поступай следующим образом: как скоро приятное выше неприятного, дальнейшее выше ближайшего или ближайшее выше дальнейшего – делай его; напротив, как скоро приятное пересиливается неприятным – не делай его. Не таково ли отношение между ними, люди, сказал бы я? И они, конечно, согласились бы со мной?

Согласился и Протагор.

– А если так, продолжал бы я, то отвечайте мне: одна и та же величина кажется ли вашему взору вблизи бо́льшей, а вдали мѐньшей, или не кажется?

– Подтвердят.

– Не то же ли скажете вы о широком и многочисленном? Не то же ли – о голосах, которые, будучи равны один другому, вблизи представляются громкими, а вдали – тихими?

– И это подтвердили бы.

– Но если счастье наше состоит, с одной стороны, в производстве и получении великих масс, а с другой – в избегании и неделании малых, то где искать спасения жизни? В искусстве ли измерять или в значении явления? Последнее, очевидно, обманывает нас, нередко заставляя понимать одно и то же различным образом и колебаться в действиях и избрании вещей великих и малых. Одним только искусством измерять обличается этот обман чувств; одно оно, открывая истину, доставляет душе спокойствие, устанавливает ее в истине и спасает жизнь. Итак, искусство ли измерять или какое другое искусство почли бы люди спасением жизни?

– Искусство измерять, – отвечал Протагор.

– Положим же, что спасение нашей жизни зависит от избрания того, что равно и неравно; но как скоро надлежало бы решить, когда должно избрать большее, и когда меньшее, надобно ли рассматривать то и другое само по себе, или в сравнении с иными вещами, надобно ли предпочесть близкое или отдаленное; то в этом случае, что спасло бы жизнь? Не знание ли, не мера ли, как средство определять избыток и недостаток? И так как это искусство имеет дело с равным и неравным; то не арифметика ли? Люди, вероятно, подтвердили бы это или нет?

– Конечно подтвердили бы, – отвечал Протагор.

– Хорошо, люди. Но если спасение жизни состоит в правильном избрании удовольствия и страдания, многого и немногого, большего и меньшего, дальнейшего и ближайшего, то подобное исследование избытка, недостатка и взаимного равенства не представляется ли с первого взгляда мерою?

– Необходимо.

– А когда оно есть мера, то непременно – искусство и знание?

– Так, скажут они.

– Определим же теперь значение этого искусства и знания. Что оно есть знание, это достаточно видно из тех самых ответов, которые я и Протагор давали на ваши вопросы. Помните, вы спрашивали: почему оба мы согласны в том, что нет ничего лучше знания, что оно всегда господствует и над удовольствиями и над всем другим, до чего касается, а сами утверждали, что удовольствие часто владычествует и над знающим человеком? Помните, когда мы не соглашались с вами, вы спросили: «Протагор и Сократ! Если это состояние не есть служение удовольствиям, то что же оно? Скажите нам, как вы это называете?» Мы, конечно, могли бы тогда же отвечать вам, что это просто незнание, но вы посмеялись бы над нами; а теперь, пожалуй, смейтесь – вы будете смеяться и над самими собой, ибо сознались, что люди, ошибающиеся в выборе удовольствий и страданий – а это добро и зло – ошибаются по недостатку знания, и не просто знания, но еще, как прежде допущено вами, по недостатку науки измерять; действие же погрешительное, без знания, как вам самим известно, производится невежеством. Итак, служить удовольствиям – значит находиться в крайнем невежестве, коего врачами признают себя Протагор, Продик и Иппиас. Между тем, думая, что это происходит от другой причины, а не от невежества, вы и сами не приходите, и детей не присылаете к этим учителям знания. Вы заботитесь о деньгах, но, не давая их софистам, делаете зло частное и общественное. Вот что отвечали бы мы людям!

Теперь, после Протагора, обращаюсь к вам, Иппиас и Продик: пусть наше дело будет общим. Скажите, правду ли я говорил или неправду?

Все совершенно согласились, что мои слова были справедливы.

– Стало быть, вы допускаете, – сказал я, – что приятное есть добро, а неприятное – зло. Мне нет более нужды в Продиковом различении имен. Назови это, почтеннейший Продик, приятным, радостным, веселым или как тебе угодно иначе, только в ответе давай своему названию такой смысл, какого я хочу.

Продик, улыбнувшись, согласился, и другие с ним.

– Так что же это, почтеннейшие, – спросил я, – все наши действия, клонящиеся к безбедной и приятной жизни, нельзя ли почесть прекрасными? А прекрасное дело не есть ли доброе и полезное?

– Так.

– Если же приятное есть доброе, – продолжал я, – то человек, зная или думая, что другое нечто – лучше того, что он