Когда монархия пала и на развалинах ее воцариласьреспублика, Давид по-прежнему остался первым живописцем страны. Заказы королясменились заказами Конституционной Ассамблеи. Он перестал быть peintre de Roi,а стал peintre de Convente. Очень просто! Проще не бывает! Я слышала, он едване променял живопись на политическую деятельность. Сделался депутатом Конвентаот Парижа. Он произносил речи, писал воззвания, твердил, что искусство должноидти рука об руку с народным просвещением. Неудивительно, что Давид сдружился смоим братом, который тоже был помешан на просвещении народа. Однако суть этогопросвещения состояла в разрушении всего основополагающего. Брат требовалотнимать детей от родителей, и наверняка он мог быть доволен судьбой своейдочери, которая зовется теперь дочерью народа ! А Давид договорился в своихвоззваниях до того, что потребовал закрытия Академии художеств! Он хотелразогнать всех тех, чье слово могло быть авторитетным в оценках и противоречитьего взглядам. Он этого добился. Теперь Конвент только ему заказывал картины,которые должны были поднять патриотический дух республики. Говорят, Давид небрал за это деньги и довольствовался одной славой. Отчего-то мне не верится вподобную святость! Думаю, он все же получил свои сребреники за самое знаменитоесвое полотно в последние годы – «Смерть Лепелетье «…

Да! О да! Трижды, триста трижды – да! Смерть предателя увековеченаэтим гнусным карликом!

29 марта сего года Давид торжественно передал в дар Конвентутолько что оконченную картину. Она изображает именно то, что обозначено вназвании. Граф Луи-Мишель Лепелетье де Фор де Сен-Фаржо лежит полуобнаженным навысоко приподнятых подушках смертного ложа. Черты его спокойно-скорбного лица иформы тела героизированы и облагорожены – как это принято в античном искусстве.Из зияющей раны в боку струится кровь. Справа на стене изображена шпага,пронзающая листок бумаги с подлыми словами, произнесенными моим братом на суденад королем Франции: «Я голосую за смерть тирана».

Давид увековечил воистину смерть товарища – ведь и самхудожник тоже участвовал в осуждении короля на смерть, тоже голосовал за егоказнь. Его жена, благородная женщина, ушла от него, не пожелав быть женой этогоpeintre de Roi, уничтожившего того, из чьих рук кормился… Ну что ж, у этойпродажной твари теперь другие хозяева.

Мало того, что есть картина – она еще и скопирована вгравюре художником Тардье, отпечатана и раздается народу бесплатно! Сотни,тысячи свидетельств предательства, содеянного одним из Лепелетье! Эта гравюралежит сейчас передо мной. Я могу скомкать ее, разорвать на тысячу клочков, могусжечь в камине или зарыть в землю… Но останется картина ! Клеймо на именинашего рода поставлено.

Боже мой… Как же мне теперь исполнить последнюю волю отца искрыть позор семьи от будущих поколений Лепелетье?

– Слушай, а мы с тобой смогли бы родить ребенка? – напористоспрашивает он и стискивает мою руку в своем очень даже немаленьком кулаке.

«Да сколько угодно! – чуть не срывается у меня с языка. – Мыкаждый день рожаем как минимум троих!»

Вовремя спохватываюсь. Еще мгновение – и мой новый знакомыйнаверняка рухнул бы в обморок в этом миленьком бистро на бульваре Итальянцев.Я-то восприняла его слова совершенно профессионально, у нас это самое расхожеевыражение, мы на пятиминутках только так и выражаемся, а он имел в видусовершенно другое!

Впрочем, и я немало озадачена тем, как ретиво мой новый другберет быка за рога. Мы практически незнакомы, он еще даже не представился. Впринципе, мне известно, что его зовут Бенедикт Нанкет, а он знает, что мое имяВалентина. Это нам заранее, еще перед встречей, сообщила Николь – «сватья бабаБабариха», которая немедленно взяла меня в оборот, как только увидела ваэропорту.

Принимает меня в Париже не Лера, а Николь Брюн-Понизовская.Лера с мужем срочно улетели куда-то в Марокко, где погиб в аварии кузен мужа.Она пыталась предупредить меня, но не дозвонилась – я уже летела из Нижнего,поэтому Николь, которая должна была просто встретиться со мной в своемагентстве и свести с «женихами», ждала меня в аэропорту. А потом она привезламеня к себе домой, вернее, в квартиру своих родителей, которые каждое летогде-то путешествуют. Нет их и на сей раз. Муж Николь задержался по делам вМоскве (у него тоже огромное брачное агентство), так что в миленькой квартиркена улице Друо нас трое, включая Шанталь.

Нижегородский крокодил пришелся весьма кстати, Шанталь,классная девятимесячная деваха с четырьмя зубами, светлыми волосенками и оченьсерьезными серыми глазами, влюбилась в него с первого взгляда и нянчится с нимтак же, как нянчилась моя Лелька. Если Шанталь не обегает квартиру начетвереньках (со страшной скоростью, громко стуча по полу голыми «мозолистыми»коленками), не спит в обнимку с розовой плюшевой кошкой, подарком Леры (кошкасовершенно совковая, их у нас в Нижнем делают, но трудно представить игрушкууютней), если не ест, увлеченно приговаривая «дабн-дабн» (не знаю, что сиеозначает, это не русский и не французский, а какой-то ее собственный язык), то,значит, возится с крокодилом.

Честно признаюсь: я не показала малявке кнопочку, котораязажигает крокодильские глаза и заставляет петь «Ламбаду», – еще свеживоспоминания, от которых меня дрожь бьет. Думаю, больше никогда в жизни я несмогу спокойно слышать эту мелодию. Вообще я никак не могу окончательно прийтив себя и порою ловлю на себе удивленный взгляд Николь. Наверное, я кажусь ейдевушкой со странностями. Однако она неизменно мила, приветлива, терпелива сомной и полна решимости «устроить мое счастье». Честное слово, это еесобственные слова!

Николь предприняла уже две попытки «устроить мое счастье» –и обе окончились ничем.

Первым соискателем приза по имени Валентина Макароваоказался молодой человек с внешностью киногероя-любовника и обворожительнымиманерами. Звали его, вообразите, Ален. Ну просто сахар и мед! Мы посидели с нимв миленьком кафе на улице Сент-Оноре (с ума сойти – Сент-Оноре! ), потом,пройдя буквально несколько шагов, оказались в Тюильри (в Тюильри! ) – и онмоментально полез целоваться. Я была слишком занята созерцанием статуй вантичном стиле, расставленных здесь и там около дивных розовых кустиков,поэтому не тотчас поняла, что Ален, собственно говоря, делает. Не сказать, чтоя девушка таких уж строгих правил общения, но… все же у советских собственнаягордость, на буржуев смотрим свысока!

Обнаружив, что я не готова улечься с ним прямо вот тут, нагазоне, и даже не изъявляю желания тискаться под сенью статуи сурового Марса,Ален вроде бы не очень огорчился и сказал:

– Ты знаешь, я сразу понял, что ты – женщина деловая.