– Ну, видишь ли… я ведь все-таки Ле-Труа. Когда-то мойпредок, мэтр Филипп Ле-Труа, переписывался с Луизой-Сюзанной Лепелетье, сотчаявшейся, оскорбленной женщиной, которая была готова на все, чтобыуничтожить память о позоре своего отца, действительно большого негодяя. И мойпредок всячески поддерживал ее, помогал ей. Зачем же я буду оскорблять егопамять, делать то, что заведомо вызвало бы его недовольство и гнев? Это неслишком-то порядочно с моей стороны, верно?

– Ты… серьезно? – бормочу я, не веря своим ушам. –Серьезно?! Но ведь ты так искал ее, эту картину!

– Искал и нашел, – говорит он беспечно. – Впрочем, каковатут моя заслуга? Найти ее сознательно не смог бы никто и никогда. Помог случай,всего лишь случай. Если бы ты не заперла меня в погребе, если бы я не озверелтам от злости и холода, не решил бы сорвать один из крючьев, чтобы расковырятьзамок, не дернул бы за него в прыжке слишком сильно и не сорвал бы к черту всюконструкцию, если бы при ударе о каменный пол из трубы не выскочила втулка…Короче, одни сплошные «если бы»! Я тут ни при чем, честное слово.

– Да какое это имеет значение! – горячусь я. – Ты нашел ее,нашел, вот что главное! Ты теперь можешь сделаться баснословно, сказочнобогатым.

– Да я и так не беден, – перебивает он с усмешкой.

– Ты можешь прославиться!

– Я и так знаменит. Успокойся, Валентин. Все твои доводыочень разумны, однако… однако Луи-Мишель Лепелетье был подлецом и предателем.От этого никуда не денешься. Неужели ты думаешь, что я хочу на грязи и подлостидобиться еще большего богатства или известности?

– Понятно, – медленно говорю я. Мне и в самом деле сейчасстало многое понятно в нем… Жаль, что поздно, безнадежно поздно! – И где теперькартина?

– Да там же, где была все это время, – хмыкает он беспечно.– Я обещал мсье Брюну привести в порядок его драгоценный погреб – ну и привел.Дверь на месте, замок вставлен, пролом заделан на совесть. А крючья для сыров иокороков подвешены на прежнем месте: на той же медной трубе.

– И картина… – выдыхаю я как завороженная.

– И картина там, – кивает Максвелл. – Я запаял трубу, такчто теперь она запечатана даже надежней, чем прежде. Правда, честно тебе скажу:я не уверен, что там долго останется именно картина . Скоро она превратитсяпросто в полотно – в буквальном смысле слова. В полотно, кое-где пропитанноекраской… И сейчас-то понадобился бы чуть не год работы, чтобы восстановитьизображение. А ведь я, открыв трубу-футляр, нарушил царивший там двести летмикроклимат. Теперь время довольно быстро довершит дело. Через год, много дваот нее ничего не останется!

Мне слышится торжество в его голосе, и я говорю недоверчиво:

– А ведь ты заранее знал, что, если найдешь картину,поступишь именно так! Я вдруг вспомнила… Еще когда мы встретились в первый раз,Николь говорила, что ты скупаешь какие-то гравюры. Ты скупал копии этойкартины? Ты уничтожал их?

– Умная девочка! – вскидывает брови Максвелл. – Ты угадала.

– Честное слово, можно подумать, что твоя фамилия неЛе-Труа, а что ты потомок этой, как ее там, Луизы-Сюзанны с ее страстной жаждойспасти честное имя Лепелетье…

– К сожалению, нет, – качает головой Максвелл. – Она умерлабездетной. И любила другого мужчину. Его звали Максимилиан Лепелетье де Фор. Ноя убежден, что Филипп Ле-Труа был влюблен в нее. Отчасти этим и вызвано егострастное стремление помочь ей. Мне это очень понятно. Ради любви… о, радилюбви я тоже был бы способен на многое!

– На многое? – бормочу я, отводя глаза.

Мне хочется спросить: «А ты мог бы простить меня?» Но ведьон сказал «ради любви». А при чем тут я? И поэтому я только повторяю, какпопугай:

– На многое, да? На что, например?

– А почему ты не поинтересуешься, что бы я сделал с пультомот игрушки, если бы не нашел тебя здесь, во Франкфурте? – отвечает вопросом навопрос Максвелл.

– Ну и что бы ты сделал? – послушно повторяю я.

– Честно говоря, полетел бы с ним в Россию, – говорит он,глядя на меня совершенно простодушными и редкостно прозрачными глазами.

– Куда?!

– То есть как – куда? – смотрит на меня удивленно Максвелл.– В твой город Сахалин, разумеется! А что ты так на меня смотришь? Русская визау меня действительна еще месяц. Времени в запасе вагон… Конечно, но не такой ужбольшой вагон, поэтому я не намерен терять ни часа. Как ты смотришь на то,чтобы я полетел с тобой, твоим рейсом? Я узнавал – свободные места есть.

Я смотрю на него, потом оглядываюсь по сторонам, потом опятьсмотрю на него, потом опять глупо озираюсь… Этого не может быть. Не может!

Я встречаюсь взглядом с вороной, которая таращится на меня свывески «Weise Rabe».

Господи, как подумаешь, что всего этого могло б и неслучиться, кабы не ворона!..