Элли ушла домой. Я тоже. Я думала, что приготовить Хенку на ужин, и одновременно представляла, как счастливы будут наши друзья, когда откроют красивую корзину, полную подарков и забавных стишков. Какой чудесный праздник у них будет! Какая радость для детей, особенно для Анны! Эта тринадцатилетняя девушка при любом сообщении о празднике впадала в неуемный восторг, словно шестилетний ребенок.

Думая об Анне, я вспомнила, какой бледной и нездоровой стала она, да и все остальные тоже. Ни одного солнечного лучика, ни глотка свежего воздуха в течение полугода. Нацисты не раз проходили мимо дома № 263 по Принсенграхт, даже не подозревая об убежище. Я прогнала эти мысли. Нужно думать о хорошем – о том, как счастливы будут дети, спустившись в контору и обнаружив корзинку с подарками. А завтра Анна расскажет мне о празднике в мельчайших деталях. Мы сможем вместе посмеяться и вспомнить все.

Мы все были уверены, что в 1943 году война кончится. Погода стояла ужасная – было страшно холодно, сыро, темно. Люди находились в таком напряжении, что порой просто не выдерживали.

Мы с Хенком и все вокруг внимательно следили за событиями под Сталинградом. Никогда еще мы не становились свидетелями такого ожесточенного и кровопролитного сражения. Немцы постепенно отступали. Они тысячами гибли в морозных степях, занесенных снегом. «И хорошо! – думала я. – Пусть они все замерзнут вместе со своим Гитлером!»

Впервые по Би-би-си произнесли слово «поражение». Да, немцы были на грани поражения, но никто и представить не мог, что это слово прозвучит из уст Гитлера.

И все же они сдались – 2 февраля. На следующий день мы собрались вокруг радиоприемников, чтобы узнать новости. Все дрожали и держались за руки. И вот официальная германская радиостанция объявила о поражении. Звучала трагическая тема из второй части Пятой симфонии Бетховена. Как же мы радовались! Мы верили, что это начало конца.

Но за хорошими новостями пришли плохие. Господин Кралер печально сообщил мне, что человек, который на днях неожиданно появился в нашей конторе, – новый владелец нашего дома. Он привел с собой архитектора, чтобы посоветоваться насчет перестройки. Господин Коопхейс пошел показывать ему помещение.

Чувство безопасности мгновенно исчезло. Новый владелец мог делать с домом все, что угодно. Естественно, ему захочется осмотреть все комнаты. Как помешать ему подняться наверх? Это был ужасный момент. Сердце выскакивало у меня из груди. Что сделает этот человек, обнаружив наших друзей? Он goed или slecht – «хороший» или «плохой»? Я с трудом заставляла себя усидеть на месте.

Наконец появился Коопхейс. Я поняла, что он расстроен, и не стала ничего спрашивать. Он покачал головой в ответ на мой взгляд.

– Нет, он не поднялся. – Коопхейс тяжело опустился на стул. – Когда они спросили о складских помещениях, я сказал, что не могу найти ключи. Не уверен, но, кажется, его это не особо заинтересовало. Впрочем, он может вернуться в любой момент, и нам от него не отделаться.

Мы оба задавали себе один и тот же ужасный вопрос. Что теперь делать? Где найти другое место, чтобы спрятать восемь человек, чтобы две семьи и еще один беженец смогли остаться вместе? Мы были страшно подавлены. Другого выхода не было – нужно все сообщить господину Франку. Он у нас главный и должен принять решение.

– Как хозяин мог не сообщить нам, что продает дом? Как он мог быть таким легкомысленным? – возмущался Коопхейс. Над нашими головами завис тяжелый меч.

У господина Франка предложений не было. Оставалось только ждать, когда новый владелец вернется. Мы гадали, что он захочет увидеть. Тревога сдавила наши сердца. Мы ждали всю зиму, но он так и не вернулся.

Элли записалась на курсы стенографии, но училась на них Марго Франк. Каждый раз, получив конверт с очередным уроком, Элли относила его наверх, и Марго принималась за работу. Анна тоже училась стенографии. Поскольку времени у девочек было предостаточно, они стали настоящими профессионалами и часами писали и переписывали что-то с помощью стенографии. Элли отправляла сделанные ими задания обратно и получала следующий урок. На курсах ее считали отличницей.

Зима все тянулась, и мы старались держаться поближе к печкам. Всем хотелось согреться. Хорошо, что комнатки в убежище были небольшими. Все, что могло гореть, оказалось в маленькой печке в комнате ван Даанов. У Франков тоже была своя угольная печка. Когда работа в конторе заканчивалась, весь мусор отправлялся наверх, в топливо. Потом Петер выносил золу и все то, что не сгорело. Отходы мы выбрасывали в мусорный бак, но их было так немного, что никто ничего не замечал.

Я стала отдавать Анне чистые бухгалтерские книги, чтобы она могла делать в них уроки и вести свои записи. Анна по-прежнему ничего не рассказывала о своем дневнике и прятала его в потертом кожаном портфеле отца, который хранился в его комнате. Франки свято оберегали тайну личной жизни друг друга и своих детей, хотя в крохотном убежище это было очень трудно. К Анне они всегда относились серьезно и уважительно. Никому не позволялось трогать ее записи или читать их без ее разрешения.

Как-то утром мы пришли на работу и обнаружили наших друзей в страшном волнении. Ночью они слышали какой-то шум и подумали, что наш склад грабят. Они были очень встревожены. Они боялись, что вор, который залез на склад, мог услышать их шаги и голоса.

Кроме того, приемник в старом кабинете господина Франка был настроен на Би-би-си – настоящее преступление. Стулья стояли вокруг приемника – ясно, что группа людей собиралась здесь, чтобы послушать новости. Все боялись, что вор доложит об этом полиции, а полиция, сложив два и два, совершит налет на контору.

Даже после того как мы внимательно осмотрели склад и не обнаружили следов взлома или чего-то необычного, наши друзья продолжали нервничать из-за радио. Я видела, что они находятся на грани нервного срыва.

Пытаясь их успокоить, мы перевели все в шутку. Мы шутили и поддразнивали их, и постепенно они успокоились и сами стали смеяться над своими страхами и чрезмерно живым воображением.

В марте вышел новый указ. Оставшимся в Голландии евреям предлагали выбор между депортацией и стерилизацией. Выбравшим стерилизацию, обещали спокойную жизнь. В их удостоверении личности будет проставлена красная буква «J» вместо зловещей черной. Этим людям разрешалось не носить желтую звезду на одежде.

В то же время немцы опубликовали обращение к скрывшимся в убежищах. Они обещали не преследовать тех, кто сдастся добровольно. Не преследовать? Никто из нас не верил ни единому слову захватчиков. Наши друзья только головами качали при этих известиях. Они понимали, что им крупно повезло найти безопасное место – во всем Амстердаме не было лучше.

В конце марта снова начались облавы. Опустели дома слепых, душевнобольных и умирающих. Я изо всех сил скрывала все, что знала, чтобы не расстраивать своих друзей. Если была возможность, я никогда не говорила им об этих ужасах. Даже Анна уже не приставала с вопросами. Казалось, никто не хочет знать больше, чем знает.