А потом в жизни евреев, оставшихся в Амстердаме, произошло удивительное, драматическое событие. Сгорело регистрационное бюро, где хранились документы не только о евреях, но и обо всех, в ком была хоть капля еврейской крови. Говорили, что пожар был очень сильным, здание серьезно пострадало, но никто не знал, сколько документов уничтожено. Если бы они исчезли все, то немцы не знали бы, кто подлежит аресту. Мы жадно ждали известий. К сожалению, оказалось, что сгорело совсем немного документов.

Когда зима подошла к концу и наступил апрель, на нас навалились болезни. К счастью, поразили они нас, а не наших друзей в убежище. В один день заболели Элли и ее отец – они не выходили на работу несколько недель. Элли свалилась с тяжелой простудой, а отец ее лег в больницу на обследование.

Наш дорогой господин Коопхейс никогда не отличался хорошим здоровьем. Он постоянно жаловался на желудок, и состояние его ухудшалось. У него началось внутреннее кровотечение, и врач прописал ему постельный режим, на-деясь, что отдых и покой пойдут ему на пользу. Все в Амстердаме постоянно терзались тревогой, и это не могло не сказаться на здоровье. Доктор не знал, что господина Коопхейса беспокоит безопасность наших друзей в убежище – это был невыносимый груз ответственности.

Мы с Хенком и господином Кралером старались как можно чаще навещать беженцев сейчас, когда другие сделать этого не могли. Каждый визит был для них лучом света в тучах. Они страшно скучали по нас, по сплетням Элли, по ее рассказам о парне, с которым она встречалась, и особенно по господину Коопхейсу. Он был весельчаком и всегда приносил маленькие подарочки, которые поднимали всем настроение. Заходя за книжный шкаф, он оставлял за порогом свои тревоги и волнения и приносил с собой только силу и поддержку. После его ухода наши друзья чувствовали себя намного лучше, чем раньше. Но его желудок окончательно разболелся, и ему приходилось лежать в постели.

Мы с Хенком изо всех сил старались заполнить пустоту, которая образовалась в жизни наших друзей. Удивительно, но порой, когда мне казалось, что сил больше нет, я делала над собой усилие и обнаруживала запас, о котором не подозревала. Оказалось, энергии и выносливости у меня больше, чем я думала.

Господин Коопхейс вернулся раньше, чем предписал ему доктор. Он сказал, что чувствует себя хорошо, но был очень бледен. А вот господина Фоссена в больнице задержали, и прогнозы были не очень хорошими. Поэтому господин Кралер решил нанять на склад другого человека. Господин Франк согласился и велел ему начать поиски.

На место господина Фоссена Кралер нанял некоего Фрица ван Матто. Поскольку моя работа не была связана со складом, я не обращала внимания на этого человека. Впервые я его заметила, когда он стал приходить в контору с поручениями от Элли. В нем было что-то отталкивающее. Его визиты каждый раз оставляли неприятное чувство. Он постоянно пытался втянуть меня в разговор, но я держалась холодно и отстраненно.

Поняв, что я в хороших отношениях с господином Коопхейсом, ван Матто еще больше усилил напор. Я могла бы прямо сказать ему, что не собираюсь помогать ему налаживать отношения с Коопхейсом. Этот человек был мне неприятен. Я не понимала почему, но что-то в нем меня отталкивало. Это было лишь ощущение, но я привыкла доверять своим ощущениям.

Мы с Хенком иногда ездили в Хилверсем навестить госпожу Самсон. С собой мы брали небольшие подарки – ничего особенного, потому что делать покупки становилось все труднее. Госпожа Самсон заговаривала нас чуть ли не до полусмерти. Она всегда была разговорчивой, а теперь просто удержу не знала.

Весной 1943 года хозяйка виллы, где пряталась госпожа Самсон, сказала, что хочет поговорить с нами, и провела нас в гостиную.

Мы заметили, что она явно нервничает. Она спросила, знаем ли мы о клятве верности, которую студенты голландских университетов обязаны подписывать по приказу нацистов. В клятве говорилось, что студенты не должны принимать участия в действиях, направленных против рейха и германской армии.

Мы знали об этом, как и о том, что многие студенты не стали подписывать эту клятву. В некоторых университетах Голландии начались студенческие забастовки. Немцы отреагировали как обычно: арестами, тюремными сроками и отчислением непокорных.

– Мой сын Карел, – сказала госпожа ван дер Харт, – отказался подписать клятву. Ему нужно убежище.

Я прервала ее:

– Скажите, чтобы он немедленно приезжал к нам в Амстердам. Он может скрыться у нас.

Госпожа ван дер Харт прятала госпожу Самсон, и мы были обязаны ответить ей тем же – помочь ее сыну.

В мае Карел приехал к нам на Хунзестраат. Он оказался симпатичным стройным блондином среднего роста, очень приятным в общении. Мы поселили его в комнате госпожи Самсон и быстро поладили. Ему очень нравилась моя стряпня, несмотря на недостаток продуктов.

Он признался, что его мать не слишком хорошо готовит. До войны у них были слуги, а потом ей пришлось все делать самой, и получалось у нее неважно. Мы с Хенком переглянулись. Карел рассмеялся. Он знал, о чем мы подумали: во время наших визитов к госпоже Самсон еда всегда была очень вкусной.

– Понимаете, – объяснил Карел, – для других она готовит хорошо, но когда гости уходят, ее еда… она совсем другая…

Мне приходилось стараться – мы с Хенком и представить не могли, как быстро Карел опустошает тарелку. Естественно, мы не могли рассказать господину Франку и другим о том, что в нашем доме прячется Карел ван дер Харт. Это было опасно для нас, а любая опасность тревожила наших друзей.

Мы с Хенком уходили на работу, а Карел весь день сидел дома. Очень одинокая жизнь для молодого человека, но что еще можно было сделать? Мы не знали, чем он занимался весь день – только читал и играл сам с собой в шахматы. Мы подозревали, что иногда он выходит прогуляться, но не спрашивали об этом. Мы постоянно видели его шахматы – он разыгрывал одну партию за другой. Ничего другого не оставалось – нужно было ждать.

Пришло время весенней уборки, но даже этот обычай был нарушен войной – стало очень трудно достать мыло. Нитки и ткань стоили все дороже. Мне приходилось дважды по-думать, прежде чем штопать носки Хенка. Не стоит ли использовать нитки для чего-то более важного? Не понадобятся ли они нашим друзьям?

В нашей жизни было все больше грязного, несвежего, помятого. Все, кто раньше выглядел прилично, стали какими-то потрепанными. А те, кто имел еще меньше, чем мы, скатились в полную бедность.

Порой я тратила на покупку продуктов вдвое больше времени, чем раньше. Длинные очереди в магазинах стали нормой. Добравшись до прилавка, я часто обнаруживала, что купить почти нечего: немного фасоли, вялый латук, гнилой картофель. Все, что я приносила домой, было весьма неважного качества, и это не укрепляло наше здоровье. Я начала ходить по магазинам в других кварталах, надеясь найти новый источник продуктов. Еда перестала приносить удовольствие. Нам приходилось обходиться тем, что удается найти. Изо дня в день мы ели одно и то же, и это вызывало проблемы с пищеварением. Выйдя из-за стола, мы чувствовали себя голодными, а порой и больными. Но в убежище я ни разу не слышала ни одной жалобы. Когда я приносила продукты, никто не высказывал своего разочарования. Наши друзья не жаловались, что неделями приходится есть одну капусту или что-то подобное, что сократилось количество масла и жира. А я никогда не говорила им о том, какими они стали бледными. Одежда детей начала рваться и приходила в негодность. Жена господина Коопхейса находила поношенную детскую одежду и передавала нашим друзьям.