– Если я вдруг не вернусь однажды вечером, спокойно жди известий.

Я посмотрела на него, словно говоря: «Как я смогу оставаться спокойной?!»

– Беспокойся, только если тебе позвонят из больницы. Это единственный повод для волнения, – пояснил Хенк.

Мы решили не говорить об опасной работе нашим друзьям в убежище. Больше Хенк ничего не сказал, и я не стала расспрашивать. Но меня не оставляли смутные догадки, и я все же решилась:

– Хенк, а как долго ты занимаешься этой работой?

– Примерно полгода, – ответил он. – Я не говорил тебе, чтобы ты не волновалась.

Все лето в Амстердаме продолжали хватать евреев. В воскресенье, в один из самых чудесных дней года, немцы устроили большую облаву в нашем Речном квартале в Южном Амстердаме. Все улицы были перекрыты. Подъехало много полицейских грузовиков. В них плечом к плечу сидели полицейские в зеленой форме. Солдаты перекрыли мосты и блокировали перекрестки, чтобы никто не ускользнул.

Раздались пронзительные свистки, тяжелый топот сапог, удары прикладами в двери, долгие звонки, хриплые, устрашающие крики:

– Открывайте! Быстро! Быстро!

Мы с Хенком весь день были дома. И целый день из домов вытаскивали несчастных евреев с желтыми звездами Давида на груди, с чемоданами и рюкзаками. В окружении полицейских эти люди шли по улице, прямо под нашими окнами. Это было чудовищное зрелище, настолько ужасное, что мы не могли на это смотреть.

В тот же день, ближе к вечеру, в нашу дверь робко постучали. Я открыла. На пороге стояла наша соседка сверху – я мало ее знала. Ей было около сорока, она всегда очень хорошо одевалась и работала в одном из самых лучших и дорогих магазинов женской одежды на Лейдсеплейн – в «Хирше». Я не раз любовалась нарядами в витрине этого магазина, но все они были мне не по карману.

Эта женщина жила со своей престарелой матерью прямо над нами. Они были еврейками.

Женщина держала на руках пушистую кошку и кошачью переноску.

– Пожалуйста, – умоляюще заговорила она со страхом в глазах, – пожалуйста, возьмите моего кота и отдайте его в приют или… или, если можете, оставьте у себя…

Я сразу же все поняла. Немцы уводят ее, и осталось совсем мало времени на сборы.

– Давайте…

Она передала кота мне. Никогда и ни за что я не отнесу его в приют! Ни за что!

– Я позабочусь о нем до вашего возвращения, – сказала я соседке.

– Его зовут Берри, – пробормотала она и быстро ушла.

Кот был почти белым, лишь немного черного на спинке. Он смотрел на меня. Я прижала его к груди и вернулась в комнату.

Кот сразу же почувствовал себя как дома. Какой он был милый! Я полюбила его с первого взгляда.

Берри стал нашим ребенком. Каждый день он ждал в коридоре возвращения Хенка, прыгал ему на руки и нежно терся о его подбородок.

Мы с Элли занимались конторской работой – готовили документы и счета, вели бухгалтерию, Марго и Анна помогали нам по вечерам. Мы всегда оставляли девочкам работу в задних кабинетах, а на следующий день утром находили ее выполненной. Но Марго с Анной никогда не заходили в саму контору, потому что шторы на окнах не закрывались.

Девочкам нравилось помогать нам. Они чувствовали себя маленькими ночными феями. Когда все уходили, и двери закрывались, они спускались, выполняли наши задания и уходили к себе. На следующий день никто не догадывался, что в конторе кто-то побывал.

Другие наши друзья тоже пользовались задними кабинетами, когда контора была закрыта – по вечерам и по выходным. Доктор Дуссель начал изучать испанский и часто занимался в кабинете господина Франка, где ему никто не мешал. Возможность уединиться для наших друзей была настоящей роскошью.

На нашей кухне был небольшой нагреватель воды, который невозможно было увидеть с улицы. По выходным наши друзья могли пользоваться туалетной комнатой и мыться горячей водой. Я знала, что иногда они спускаются для того, чтобы сменить обстановку или просто побыть в одиночестве.

Наступающие холода никого не радовали. Вторую зиму им предстояло провести в убежище. Мы не думали, что война продлится так долго, но возлагали особые надежды на эту зиму – союзники должны добиться успеха.

Зима приближалась. И тут госпожа Франк стала вести себя странно. Когда я уходила, она спускалась следом за мной до самого книжного шкафа. Казалось, она провожает меня, но она не прощалась, а стояла с просительным выражением лица. Я останавливалась и ждала, что она скажет, но она просто стояла и смотрела.

Я начала испытывать неловкость, не понимая, чего она хочет. В конце концов я догадалась, что ей нужно поговорить со мной наедине, когда никого не будет рядом, и стала оставаться в убежище подольше. Мы с госпожой Франк уходили в ее комнату, садились на край кровати, и я слушала ее.

В присутствии других она не могла признаться в своем глубоком отчаянии. Все считали дни до прихода армий союзников и постоянно говорили о том, что они сделают, когда война кончится. Но госпожа Франк считала, что этого никогда не будет, и стыдилась своих мыслей.

Иногда она жаловалась на госпожу ван Даан – никто из убежища никогда ничего подобного не делал. Если между ними и существовала какая-то напряженность, никто из нас об этом не слышал. Но госпоже Франк отчаянно нужно было рассказать об этом.

Она жаловалась, что госпожа ван Даан слишком нетерпимо относится к ее девочкам, особенно к Анне, считая ее слишком свободной. Она всегда говорила об этом за столом. Она говорила: «Анна так откровенно высказывается. Она слишком свободна». Критика в адрес дочерей больно ранила госпожу Франк.

Тихим шепотом она рассказывала мне о своих тайных страхах.

– Мип, мне кажется, это никогда не кончится, – говорила она.

Однажды она сказала:

– Мип, запомни: Германия не выйдет из этой войны такой же, какой ее начала.

Я внимательно и сочувственно выслушивала госпожу Франк. Когда мне нужно было уходить, приходилось ее прерывать, потому что меня ждали другие дела. Я всегда обещала, что мы обязательно поговорим еще.

Я оставляла ее в комнате печальной и подавленной.

Зимой 1943 года евреев в городе не осталось. Я не видела никого из них в нашем Южном Амстердаме. Их либо депортировали, либо они сумели найти убежище и скрыться. Я боялась думать о том, что стало с этими людьми. Ходили страшные слухи. Когда еврейские квартиры в нашем квартале опустели, все имущество и мебель оттуда вывезли. Стали появляться новые жильцы. Мы не знали, кто эти люди и откуда они взялись. Мы и не спрашивали. Мы знали, что местные нацисты составляют целые списки своих сторонников, претендующих на новые квартиры.

Теперь евреев можно было увидеть только в каналах, где порой проплывали трупы. Иногда их выбрасывали туда те же люди, которые их укрывали: смерть в убежище была худшим из того, что только можно себе представить. Что делать с трупом? Это была ужасная дилемма, потому что достойно похоронить еврея не было никакой возможности.