что какой-нибудь верблюд или конь отыщется после устроенного азиатской природой светопреставления. Искали, звали — всё впустую. Копытные средства передвижения либо разбежались и, заплутав, попали на зуб пустынным хищникам, либо в прямом смысле утонули в песке, прорва которого, перемещаемая ветром на сотни километров, в пустыне становится причиной трагедий — больших и малых.

Ничего не попишешь, отправились пешком. Солнце пылало, как доменная печь. После того, как улегся раздутый буро-желтый покров, лучи полуденного светила, казалось, засияли еще ярче и лились на землю кипящим варевом.

Пустыня, на первый взгляд, изменилась мало: те же барханы, та же топкая волнистость под ногами. Но и Вранич, и Павлуха неоднократно ходили к соленому озеру, где стояла опреснительная установка, и сразу подметили, что пейзаж по дороге уже совсем другой. Собственно, дороги не было, протоптать тропу в вечно меняющихся песках невозможно. Они всегда ориентировались на вешки естественного происхождения, на которые обратил внимание еще Вадим. Теперь же этих вешек не было — их сдуло или засыпало. Вранич поглядывал на наручный компас и шел по азимуту. Как прирожденный ученый, он, попав в незнакомую местность, в первые же дни составил самодельный атлас прилегавших к крепости территорий, в особенности тех, где доводилось ходить часто. Похвальная предусмотрительность, без которой они с Павлухой сейчас блуждали бы наобум.

Вот оно и озеро. Павлуха взбежал на пригорок и в голос выматерился.

Установка, верой-правдой обеспечивавшая экспедицию пресной водой, была разбита вдребезги. Котел для выпаривания, сплющенный, с отколотым краем, увяз в солончаке, патрубки и клапаны валялись где попало.

— Это как же мы теперича? — Павлуха запустил пальцы в нечесаные кудри. — Тут, поди, половину деталей разбросало, не соберешь…

— Незачем сбирать, — проговорил угрюмо Вранич. — Нет потребности.

И показал на сверкавший под пригорком соляной настил.

В озере уже не было воды. Оно пересохло.

Глава VI,

преподающая главному герою жестокий урок

Это была единственная в своем роде лаборатория, другой такой вы не нашли бы нигде в мире. Для нее совершенно не годилось название «храм науки» — она больше напоминала капище, в котором священнодействовали двое жрецов в медицинских халатах и шапочках, плотно облегавших волосы. В отличие от других заведений подобного назначения, здесь не сияли стосвечовые лампы, заливавшие пространство немигающей белизной. Освещение было приглушенным, матовым — его источники, встроенные в углы, давали свет мягкий, даже, скажем так, ласкающий.

Помещение не имело окон, а стены обтягивала драпировка в траурном стиле. Запах формалина перемешивался с ароматами снадобий и трав, на стеклянных столиках стояли емкости с вязкими, как кисель, зельями, над ними вился густой парок. На полу лежал ворсистый палас, скрадывавший звуки шагов, поэтому оба мага перемещались практически бесшумно, словно левитировали.

Но полноте! Какие маги могли орудовать во второй половине двадцатых в центре Москвы?

Эти двое были советскими служащими, причем не абы какими. Один — по-деревенски круглолицый и с подкрученными усиками по моде цирковых борцов, выступавших в шапито, — носил, несмотря на легкомысленную внешность, звание профессора. На заре века он с отличием окончил врачебный факультет Императорского университета в Харькове и настолько увлекся строением человеческого тела, что иной раз приносил домой из прозекторской ампутированные конечности. После войны он два года работал в Болгарии, читал лекции в Софии, издал учебник и организовал анатомический музей.

А еще он слыл увлеченным картежником и обильно пересыпал свою речь терминами из любимой игры. Возможно, из-за этого своего хобби, которое порой поглощало всю его натуру и вырывало из рабочего ритма, он так и не прижился в столице, бывал здесь наездами, вызываемый по срочным поводам — таким, как сейчас.

— Борис Ильич, — рокотал он басом своему коллеге, запуская руки в резиновых перчатках в плошку с липкой пахучей массой, — давайте-ка потщательнее, потщательнее! Блефовать нам не дозволено.

— За собой следите, Владимир Петрович, — тоненьким дискантом отвечал второй кудесник. — Если кто и киксанет, то уж точно не я.

Он являлся полной противоположностью усатому профессору-анатому. Карты терпеть не мог, считал их болезнью, поражающей слабохарактерных индивидуумов, зато часами задерживался у бильярдного стола, темпераментно гоняя шары по зеленому сукну. Еврей с волевым широким ртом и мясистым носом, он всю свою молодость посвятил революции: записался в партию эсеров, хранил у себя подпольную литературу, был исключен из гимназии и состоял под надзором полиции, как неблагонадежный. За ум взялся уже в эмиграции, в Женеве, где поступил на физико-математический факультет и с блеском его окончил. Вернувшись в Россию, пошел в гору: наладил производство наркозного хлороформа, руководил химическими заводами Саввы Морозова на Урале, а после Октября окончательно ушел в научную деятельность и сделался виднейшим советским биохимиком.

— Как думаете, Владимир Петрович, — пищал он, колдуя над каучуковой ванной, куда через гофрированный шланг вливался маслянистый раствор, — не убавить ли нам процент глицерина? А то боюсь, при таком дабл-киссе вылезет опять пигментация, как в прошлый раз.

— Глицерин дает эластичность, — басил картежник, выполняя пассы над длинным столом, что стоял в непосредственной близости от ванны. — А это, как вы знаете, существенно важно. Если уменьшим, то расклад у нас получится совсем бескозырный. А вот с ацетатом калия я бы поэкспериментировал. Дозу можно варьировать, как считаете?

Они постоянно спорили, но при этом и советовались друг с другом. Так рождалась истина, и так проводился опыт, не имевший аналогов в истории человечества.

— А хватит ли у нас времени? К августу все должно быть в ажуре, иначе погонят нас взашей, еще и в Сибирь упекут за вредительство…

— Что-то вы уж очень пессимистичны сегодня, Борис Ильич! До августа — бездна времени. Если и передернем, то успеем все исправить, не впервой… Гляньте-ка, вон там, кажется, складочка отошла. Будьте любезны, подшейте, а я пока хлорхинин наведу.

Картежник взболтнул пузатую колбу, а бильярдист стянул с рук перчатки и вдел в ушко стальной иглы полупрозрачную ниточку.

— Я там на сгибе еще заплаточку поставлю. Кожа отошла, со вчерашнего дня присматриваюсь. И будет у нас сегодня полный фрейм!

— Ну, это вы хватили… Нам с вами еще вистовать и вистовать! Работы невпроворот, а в понедельник проверка придет. Будут смотреть, что мы тут с вами наворотили.

— Проверяющие — дилетанты, смотрят поверхностно… Кстати, не протереть ли нижние части горячим желатином, как мы год назад делали? Несложно, но эффектно.

— Перед комиссией и протрем. А нынче — все, Борис Ильич, баста. У меня уже руки отваливаются. Заканчивайте штопку — и айда по домам.

Бильярдист завязал кончик нитки аккуратнейшим узелком и обрезал лишку никелированными ножничками. Отойдя на шаг, полюбовался результатом.