В голове у Вадима помутилось, зрение угасло, он вслепую тыкал кинжалом, не попадал, а скоро руки-ноги отнялись, и наступило забвение.

* * *

Потрепав наших неудачливых героев, песчаная буря летела к крепости, где о ней еще не подозревали. Проводив посланников, Вранич спустился в гробницу предполагаемого Заратустры и занялся обследованием хрустального короба на предмет наличия трещин. Девичий выводок, восстав ото сна, умывался у бочки с водой. Павлухе страсть как хотелось рассмотреть сей акт личной гигиены во всех тонкостях, но девушки следовали отработанному порядку: пока одна плескалась, другие стояли возле бочки плотным тыном и загораживали ее, растопырив свои накидки.

В то утро Павлухе свезло. Хоккеистки, ополоснувшись, стайкой убежали к юртам, но последняя задержалась. Чем-то запачкала чачван и, приподняв его, отмывала, зачерпывая горсточками воду из бочки. Павлуха к этой девке присматривался уже второй день — с того часа, как научился отличать ее от иных. Он ни разу не слышал ее голоса и тем более не видел лица, зато отметил маленький рост, обозначившиеся под нахлобучкой налитые груди и выпуклые бедра. А еще ходила она смешно — как утица, немного вперевалочку. Это ничего, не изъян.

Звали ее Алия, имя Павлуха запомнил по разговорам спортсменок. И когда он застукал ее сейчас одинешеньку возле бочки, паточная истома растеклась по утробе. Посмотреть бы, какая у этой хорошавки наружность — и можно под венец вести. Хотя… какой к едрене фене венец? По советским законам, не то что без поповщины обходиться дозволено, так еще и бюрократии никакой не требуется — бери женщину и живи с ней, сколько хошь. Лишь бы в мире и согласии. А Павлуха и на мир, и на согласие готов со всей душой.

Он отложил винтовку и шажок за шажком подобрался к понравившейся красаве. Она, увлеченная стиркой, не заметила его, а он, не будь дурак, — цоп! — схватил увлажненный чачван и откинул его назад.

— От це гарно! — прошептал в упоении.

Еще б не упиваться — такая симпатяга! Бровки-ниточки вразлет, губы — как спелые вишенки, косички каштановые ручейками струятся…

Но не дала капризница наглядеться вволю — издала что-то типа козьего меканья, лягнула Павлуху в очко, и — наутек. Он — хоть и занемело все промеж ходилок — мужественности не утратил, раскорякой пустился вдогон.

— Алия! Погодь! Да куда же ты, скаженная?..

А она низ паранджи подобрала и — шасть! — за юрту. Испугалась? Не тут-то было! Вышла оттуда с хоккейной клюшкой на весу. Щас засандалит!

Павлуха остановился, руки вгору поднял.

— Глупыха… Я с тобой за любовь покалякать хотел, а ты брыкаться…

Но огрели его не спереди, а сзади — прямой наводкой по загривку. Обернулся: стоит перед ним разгневанная Гуля, руки в бока уперла.

— Ты че себе позволяешь, а? У мужчин и женщин равноправие! Раз не хочет она тебя, то и ты ее не трожь!

— А кто сказал, что не хочет? — заклокотал Павлуха. — Мне бы с ней хотя б словечком перекинуться, там бы, глядишь, и сладили…

— Не перекинешься. Немая она.

— Немая? — У Павлухи отвисла челюсть. — А як же… як же ее хан в женки взял?

— Так и взял. Он ее на рынке в Персии купил — как наложницу. А потом за старание в жены произвел… Да ну тебя! — Гуля сочла, что негоже выкладывать Павлухе такие деликатности, и крикнула бедняжке, все еще стоявшей с занесенной над плечом клюшкой: — Алия! Хаммаси йакши. О’тинни томоша киллинг[2].

Алия, не выпуская клюшки, ушла за бархан. Она раз за разом оглядывалась на Павлуху, ожидая от него какой-нибудь пакости, но Гуля, чтобы ее успокоить, взяла его за рукав, отвела к костру и напомнила об обязанностях часового.

Избавившись от навязчивого ухажера, Алия отошла от лагеря метров на пятьсот — к рощице высушенного солнцем саксаула. Принялась ломать сучья, но обратила внимание, что ветер крепчает. Оглядевшись, не укрылся ли где-нибудь приставучий Павлуха, она подняла сетку, мешавшую смотреть, приставила ладонь к надбровью и воззрилась на ряд наплывавших по небу мглистых барашков. Она знала, что это такое, и поскорее вернулась к прерванной работе, чтобы закончить ее до того, как налетит удушающий вихрь.

Что-то, попавшее в поле бокового зрения, отвлекло ее. Она выпрямилась и разглядела косую уродливую тень, стелившуюся по песчаному полотну. Того, кто эту тень отбрасывал, она не видела, он мог находиться за многие километры отсюда.

Пытаясь понять, кто этот пилигрим и куда он идет, Алия упустила время. Когда ветер бросил в ее открытое лицо колкое просо, она оторвалась от разглядывания бесформенного уродца и обнаружила, что ржаво-черные гребни, расползшиеся по небосклону, отрезали ее от лагеря.

Она забеспокоилась, опустила сетку и закуталась поплотнее, чтобы паранджа образовала подобие скафандра, защищающего от натиска бури. Увы, это помогло лишь отчасти. Песок не проникал в носоглотку, но дышать было тяжело. И это еще полбеды. Алия качнулась, чтобы сделать шаг в направлении крепости, но воздушный напор был так силен, что не позволил ей продвинуться ни на вершок.

Она подумала, что если останется на месте, то за минуту-другую ее заметет с головой. Ужаснувшись, согнулась и стала буквально продавливать стену взбесившегося ветра. Ей удалось пройти несколько саженей, этим ее достижения и ограничились. В бесновавшейся вокруг свистопляске она не имела возможности ни увидеть, ни услышать, как завертевшийся вьюном смерч вырвал с корнем саксауловый куст и неудержимо понес прямо на нее…

* * *

В крепости бурю тоже прозевали. Вранич обшаривал плоскости саркофага, инструктор Перепелкина распекала Павлуху, ханши-спортсменки скребли по сусекам, то есть прилагали старания, чтобы вытрясти из своих вещевых мешков еще хотя бы щепотку-две муки.

О надвигающейся напасти людей оповестили лошади и верблюды. Они рвались с привязей и голосили на разный манер.

Физкультурницы побросали мешки и забегали по лагерю в поисках укрытия. Гуля ворвалась в крепость и запричитала:

— Сейчас сдует… Сделайте что-нибудь!

Вранич, к которому обращена была эта мольба, выкарабкался из гробницы, высунул наружу крючковатый нос, но тут же принужден был спрятаться обратно, так как центнеры песка уже валились на стоянку. Костер угас, головешки разбросало веером. По счастью, в лагере не было горючих веществ, и они ничего не могли воспламенить.

— Созывайте всех овамо! — прокашлял серб, давясь мельчайшими кристалликами, от которых во рту немилосердно драло, словно наждачки наглотался.

— Куда? — не разобрала отупленная происходящим Перепелкина.

— Сюда, в фортецию! Где девойки?

А девойки уже сообразили без подсказок — бежали гуськом, придерживая раздувавшиеся, как паруса, паранджи. Ветер, разохотившись, накинулся на непрочные юрты, они затрещали и