class="p1">Ученые чародеи вдвоем подняли тяжелый купол из небьющегося стекла и накрыли им стол вместе с тем, что на нем лежало. Убедились, что закраины купола вошли в пазы, прорезанные в столешнице. Бильярдист подошел к приборной панели, укрепленной на стене, и повернул эбонитовый рычажок. Включилась немецкая холодильная установка, в комнате потянуло сквозняком.

— Идемте, Владимир Петрович. Завтрашний выходной мы с вами заслужили… Не хотите ли ко мне на квартиру заглянуть? Коньячку откушаете, мне на днях из Еревана привезли. В американку сгоняем, а?

Картежник бросил перчатки в чан у двери, халат снял и повесил на гвоздик, туда же пристроил и шапочку. Провел расческой по торчавшему бобрику.

— Нет, Борис Ильич, не вдохновляет. Скучные у вас игрища… Может, лучше пульку распишем? Знаю я один кабачок, там и на деньги сразиться можно, милиция не трогает.

— Ну вас! — оскорбился бильярдист. — Подведете меня под монастырь с вашими пульками… Не хотите, как хотите. Тогда до понедельника.

Они надели плащи, щелчками выключателей погасили лампы и покинули лабораторию. Переступив порог, заперли бронированную дверь на два замка, причем ключ от одного забрал себе картежник, а от второго — бильярдист.

На выходе из здания истуканствовал красноармеец в буденовке, к ноге его была приставлена винтовка с примкнутым штыком. Ученые прошли мимо него, как мимо фонарного столба, пересекли площадь и, обменявшись рукопожатием, разошлись — каждый направился в свою сторону. Им невдомек было, что за ними зорко наблюдают несколько пар глаз.

Куранты на Спасской башне пробили девять и заиграли «Интернационал». Субботним вечером жизнь в Москве бурлила, этому не мешали ни сгустившиеся сумерки, ни накрапывавший летний дождик. Распахивались для еще не раскассированных нэпманов ресторации, театры манили в свои уютные лона любителей искусства, а люди малоденежные и не влекомые к прекрасному попросту фланировали по паркам и скверам — кто одурманенный пивом и водкой-рыковкой, а кто естественными чувствами и свежим благоуханием зелени.

Но те трое, что подкрадывались к зданию лаборатории, не относились ни к гурманам, ни к театралам, ни к поклонникам Бахуса. Облаченные в кожаные куртки, типичные для городских улиц в первое постреволюционное десятилетие, они пробежали по краю площади и слились с боковинами деревянной конструкции, выстроенной неподалеку от Кремля. Только один из них — рослый шатен без головного убора — не стал прятаться, а в открытую подошел к часовому.

— Слышь, друг… Спичек не найдется?

Часовой не ответил и не шелохнулся — соблюдал инструкцию.

Шатену это не понравилось.

— Ты оглох, что ли? Спичек, говорю, не найдется?

Он сделал движение к закрытой двери, и тут красноармеец ожил — шагнул вбок и преградил ему дорогу штыком.

— Да ты шутник! — рассмеялся шатен. — Знаешь, кто я такой? Я из комендатуры. Сейчас бумагу покажу…

Он просунул руку за пазуху, но достал не бумагу, а пульверизатор, точь-в-точь как те, что используются в парикмахерских. Нажал на грушу и выпрыснул на часового султанчик суспензии с острым эфирным амбре. Парнишка — а ему можно было дать лет восемнадцать — не ждал такого орошения, даже рукавом не заслонился. Хотя это едва ли защитило бы его, потому что тлетворные пары молниеносно распространились вокруг него, обволокли сизоватой дымкой, и он, уронив винтовку, обвалился на мокрую от дождя брусчатку.

Шатен коротко свистнул, его сообщники выскочили из засады, подхватили упавшего и уволокли за угол, где его никто бы не разглядел с площади. Шатен подобрал винтовку и встал на место караульного. Его пристальный взгляд прокатился слева направо. Нападение, занявшее не более тридцати секунд, не произвело переполоха — должно быть, его никто и не заметил. На то и делался расчет.

Сообщники вновь выросли перед дверью. Шатен дал знак, понятный только этой теперь уже очевидно преступной троице, и они вставили в замочные скважины воровские отмычки. В отточенных выверенных движениях чувствовался класс. Сноровисто ковырнули раз, два — и замки открылись. Шатен пнул дверь, и все трое вереницей проскочили в отверстый зев лаборатории…

* * *

Если и была уготована Вадиму Арсеньеву участь быть съеденным и переваренным в волчьих желудках, то вмешательство Мансура отсрочило этот позорный жребий. Несгибаемый дервиш не только прикончил всех волков (ну, хорошо, хорошо, не всех — три или четыре бросили недожеванных лошадей, поджали хвосты и ретировались, не дожидаясь расправы), но и оказал пострадавшему первую помощь, а потом нес его на руках, пока совсем не выдохся. Это произошло верстах в трех от Алтынкана. Страдальцев заметили дехкане и доставили в кишлак.

Вадим потерял не меньше литра крови, ослаб, но жизнь его была вне опасности. Фельдшер, состоявший при отряде Мокрого, обработал раны йодом, наложил повязки и предрек, что неделя покоя полностью восстановит здоровье пациента. Самочувствие Вадима в целом было сносным, но возвращение в крепость пришлось временно отложить. Причина заключалась не только в ранениях и усталости. В Алтынкане, как и в других близлежащих селениях, буря разрушила несколько амбаров с припасами и жители осаждали Мокрого с требованиями сделать хоть что-то. Поэтому, когда Вадим положил перед ним список продуктов и снаряжения для экспедиции, командир вызверился и шваркнул кулаком по тюфяку так, что тот разошелся по швам.

— Сговорились вы, или как? Фить! Сначала эти за жабры берут, теперь ты… Что я вам могу дать? В кишлаке мыши перевешались. Буду помощь из Самарканда просить. Ждите…

Он снарядил двух бойцов с челобитной в республиканский комитет. Вадим с ними же передал письмо Вранича по поводу сейфа, которое надлежало отстучать по телеграфу в Москву, а еще свои записки для Бабскера. В них содержалось описание первых недель работы экспедиции. Вадим постарался пересказать события как можно увлекательнее, но вместе с тем не сболтнуть лишнего. Упомянул о трудностях с водой и продовольствием, о неожиданной встрече с прогрессивной молодежью, о перестрелке с басмачами, о продолжающихся раскопках. В отчете, предназначенном для публикации, не было ни слова о найденной мумии, о похищенных ларцах и убийстве псевдо-археолога Хруща. Все это никоим образом не имело права пойти в печать.

Бойцы уехали, потянулись томительные дни ожидания. Вадим поставил перед собой цель поскорее встать на ноги. Раны затягивались быстро, и он уже на третьи сутки неспешно прогуливался по улочкам кишлака, сопровождаемый Мансуром. Вадима удивляла заботливость, с какой дервиш относился к нему. Вроде ничем друг другу не обязаны, знакомы без году неделя… Или поддержка ближнего — в традициях у странствующих философов?

Чтобы расставить все точки на i, Вадим вызвал Мансура на откровенность:

— Скажи… зачем ты меня спас? Я тебе никто — ни р-родственник, ни кунак… или как тут