понимал, не пускался в глубокие политические комбинации, но выходил из своего бернардинского мнения:

– Господь Бог справедлив и должен восстановить Польшу; кто в Него верит, должен и в неё верить… Разве эта новость, хотя бы столетняя и двухсотлетняя неволя народа? Разве от того в милосердии Божьем отчаиваться!

И смеялся. Лицо у него было всегда весёлое и вспотевшее, сколько бы раз не пришёл, ел и пил, что ему дали, всё ему было хорошо, приносил с собой утешение, оставлял после себя успокоение.

Панна Юлия постепенно начала приходить в себя, но это не был уже тот свежий цветок, которого не коснулся острый порыв ветра, – была это женщина, выставленная на тяжкие испытания, поднимающая себя для жизни. Она лихорадочно следила за всеми движениями, оповещающими о какой-нибудь перемене, за всеми симптомами, объявляющимися в молодёжи, подмечала весьма значительную тревогу Бельведера – и в них вкладывала перемену надежды.

Что-то ей говорило, что страшный переворот был близко. То, что однажды шепнул отец, подтверждало домыслы.

С сильным решением сохранить верность Каликсту и пожертвовать собой для него, как только выздоровела, начала думать над средствами, которыми бы ему долгое заключение могла усладить. Ей казалось и она вовсе не ошибалась, что несколько слов, начертанных её рукой, добавят ему отваги и вольют отвагу и выдержку. Раз придя к этой мысли, она приготовила маленькую карточку, на которой старалась уместить, как могла, как можно больше, искала только средства переслать её каким-либо способом в кармелитский монастырь.

Отец Порфирий казался ей, хотя неподходящим, но единственным послом, которого могла использовать. Одного утра, когда достойный бернардинец притащился туда со своим смехом и весёлым лицом, Юлия поцеловала его в руку и шепнула, что имеет к нему просьбу.

Малуская на минуту вышла из покоя, чтобы велеть приготовить что-нибудь поесть, зарумяненная Юлия приблизилась к дяде.

– Отец мой, – сказала она, – хочешь меня исцелить, не правда ли? Сделай, о чём буду просить. Мой наречёный сидит в заключении у Кармелитов, я должна ему несколько слов переслать – ты мне поспособствуешь?

Она сложила руки.

– Во имя Отца и Сына! А влюблённой девушке нужно, чтобы бернардинцу велела носить любовные письма в тюрьму. Панна Юлия, это что ж, чудовищной вещи требуешь от меня! А – это отлично!

– Будь что будет, но для меня, отец мой, сделаешь это…

Отец Порфирий начал смеяться, аж его живот дрожал.

– Девушка с ума сошла!

– Но это наречёный…

– Хотя бы… а потом, думаешь, карточку к Кармелитам принести – это как кусок хлеба с маслом проглотить. Знаешь, чем это пахнет…

– Но, отец мой, вы это сумеете…

– Каким образом?

– Найдёте средства, когда захотите.

Отец Порфирий снова смеялся.

Панна Юлия свернула карточку, так что не была больше зерна фасоли, сунула ему в руку.

Отец защищался, бормотал, стонал, но, наконец, взял.

– И ответ! Ответ! Отец!

– Ага! На чём? Чем? Как? Думаешь, что там имеют бумагу и чернильницу… что им разрешено…

Юлия не хотела слушать.

– Найдёте способ, я уверена…

Подошла Малуская, подали завтрак. Отец Порфирий сел есть, а мог концерт играть на тарелках – ел, не смакуя, из необходимости и привычки, что попало, много – в каждую пору дня, без выбора. Но был это человек и желудок достойный, по-настоящему бернардинский. Когда приходил пост, постился и постился так беспримерно, что почти хлебом и водой жил шесть недель, а с Великого четверга до Воскресения ничего в уста не брал.

Зато при свецоне в воскресенье вытворял чудеса. Сам над собой смеялся, отпускал ремень и кормил, как говорил, грешное тело. На завтраке пани Малуской был также в наилучшем настроении и не дал узнать по себе, что его обременяло посольство панны Юлии.

Посидев потом какое-то время, он вышел. Не было его несколько дней. Никогда панна Юлия с таким нетерпением его не ожидала. В этот раз его не было дольше, чем обычно.

У Кармелитов пан Каликст оставался, точно забытый. Не вызывали его уже на допросы. Раз или два в его келью заходил тот пан генерал, что его первый раз экзаменировал, спрашивая, не хочет ли что-нибудь рассказать.

Каликст объявлял, что не знает, в чём бы мог признаться, потому что ничего не чувствует.

– Хочешь сгнить в камере или прогуляться в Сибирь, когда у нас терпение лопнет.

С этим выходил.

Это тянулось неизменно долго. Было полное одиночество. Пару раз в коридорах Каликст встретился с ведомыми узниками, обменялись взглядами, говорить было нельзя. Были это особы, ему совсем незнакомые, по большей части молодёжь, как он. Его больше волновала судьба брата, а прежде всего, тайной организации. Генерал объявил, что всё было открыто, что сообщников схватили – это, однако, оказалось ложью, потому что в таком случае не с Шимком Лысым делали бы очную ставку.

Это его немного успокаивало.

Он пробовал что-нибудь узнать от сторожа и переманить его на свою сторону небольшой суммой денег, какая у него была спрятана.

Молчащий солдат действительно брал что ему дали, но говорить воздерживался. Не был он злым, не хотел докучать заключённому, но, очевидно, боялся. Однажды, когда Каликст сидел, погружённый в мысли и грустный, в обычный час отворил сторож дверь, пошёл к кувшину, поглядел зачем-то на столик, под стол, закрутился и вышел, поглядев многозначительно на Каликста. После его ухода, оглядываясь и догадываясь, что его могло привести, Каликст увидел перед собой малюсенький свиток бумаги.

В заключении так узнаётся каждая песчинка, в нём находящаяся, что бумажка сразу обратила глаза Каликста. Он схватил её можно себе представить, с каким нетерпением.

Руки его дрожали, он сразу предчувствовал, что это могло быть, знал, что это писала Юлия, что она одна могла чудом найти дорогу к нему.

В эти минуты он был таким счастливым, что забыл, где находился, и что ему угрожало.

Как безумный он разворачивал бумагу, а оттого, что было довольно темно, был вынужден взабраться на столик, чтобы прочесть мелкое письмо. От радости у него полились слёзы. Письмо Юлии было полно надежды, придающей смелости, заверяющей его, что будет ему верной до смерти. Из слов его он догадался, что хоть полиция рьяно летала за молодёжью, устраивающей заговоры, не попала ни на одну тропу ещё. В конце письмо требовало ответа той же самой дорогой.

Дрожа в горячке, Каликст соскочил со стула. Как тут было написать ответ? Чем? На чём? Как? Когда его брали, обыскали все его карманы, взяли бумаги до малейшего свитка.

Пришло ему в голову, что белый накрахмаленный воротник рубашки мог быть для этого использован. Поэтому он тут же его оторвал. Кровь естественней всего могла служить заместо чернил. Солома из сенника могла быть пером. Немедленно Каликст взялся за это письмо. Острые деревянные опилки с пола добыли каплю крови, а, хотя соломенное перо плохо и непослушно писало, наконец принудил