сжимание его ремнями на полтора дюйма с концов. Потому что, упаси Боже, человек вместо полтора дюйма на четверть дюйма ошибся – настолько мир видел…

Майор улыбнулся.

– А другая беда с кокардой на каске, чтобы и та висела на полдюйма, не отклоняясь от нормы.

– А был ли когда-нибудь у вас великий князь? – спросил Руцкий.

– Вот, в чём я хотел похвалиться, ясно пане, потому что это мне удалось как можно лучше. Через две недели меня откомандировали уже в качестве подкрепления. А оттого, что сперва наставляли, объясняли, повторяли, чтобы я не ошибся, когда стоял, выпрямившись как струна, мои ляжки дрожали от страха, голос почти не слушался. Но из-за ошибок я волновался. Появился великий князь, который меня первый раз в глаза видел – сначала поглядел, а потом как крикнет на нашего полковника, на Богуславского: «Что это за солдат?» Тот отвечает: «Рекрут, взятый две недели назад». А! Иисус милосердный, как с великой радостью начал меня царапать, щипать, а потом полковника целовать, аж прослезился… как начал крутить, велел марштровать и вертеться… я думал, что дыхания не хватит. И так удалось, что ещё получил чашку кофе и пять дукатов. Люди говорят, что князю понравилось то, что бёдра и грудь имею отличные.

Прыснул старый Руцкий со смеха и вздохнул. Мацек, рот которого развязался, а рад был порисоваться, сколько приобрёл от службы и на какого вышел рыцаря, начал сразу говорить дальше:

– Э! Это ещё с пехотой, там ничего… а вы бы поглядели, что за комедию с кирасирами строят. Перед каждым парадом сначала кирасирские ботинки на прутьях повешены, шестёрками идут из Шульца в саксонскую часовню, покрытые покрывалами, как бы в процессии. Каждую шестёрку несут двое из второстепенных. За ними кожаные штаны, сильно вычещенные, ещё влажные, а за ними несколько мешков пшеничных отрубей, также на штырях, но без простыни. Тут дальше только эскадрон кирасиров, почти так, как его Господь Бог создал, потому что идут одеваться. С четырёх часов утра в старой часовне начинается одевание, а хуже всего с этими кожаными, в которые нужно вбивать солдата и напихивать отруби, чтобы на нём хорошо сидели. Пока это кончится, не один чуть сознания не теряет. Только тогда каски на голову – и чтобы кокарда болталась как следует. В другом конце саксонского двора та же история с лошадьми, где им копыта натирают ваксой. Только теперь коней ведут к часовне, но солдат не сел бы сам, поэтому, два второстепенных сажают его на коня – и держись – как кто-нибудь упадёт, не за чем наклоняться!

Майор смеялся, припоминая других наполеоновских солдат.

– Ну, значит, тебе хорошо? Ты рад?

Мацек вздохнул.

– Вроде бы так, – пробормотал он, – но… что делать? Человек справляется, как может. А муштре я так научился, что на крыле при обороте и фехтовании карабином на йоту не промахнусь. Ранец у меня всегда выглядит полным (тут он рассмеялся), потому что палочками окрывается! Но бывает по-разному.

Мацек вздохнул.

– Однажды я натерпелся ужасного страха.

– Как же это было? – спросил майор.

– По причине того рубля, что дали нам после парада, – сказал Мацек. – Стало быть, с другими пошли немного выпить, ну и, что правда – как-то, может, слишком напились… Когда возвращаюсь – слышу цокот. А тут человек в аду узнает, когда великий князь едет, потому что иначе топает, чем все брички и кареты. Смотрю, где бы скрыться, ни мышиной норы – а тут князь уже тут как тут – и слышу:

«Стой! Что ты тут делаешь? – кричит князь. Я достал палаш из ножен и стою. «Что делаешь? Слышишь?» «Веду пьяного солдата в кордегардию» – ну и плашмя мне прошло…

Вся эта болтовня, на долго растянутая, начинала понемногу утомлять майора, который, достав дукат, хотел им оделаться от своего Мацка, когда тот шепнул потихоньку:

– Наш паныч сидит у Кармелитов.

Майор пожал плечами.

– Прошу пана майора, чтобы только о том Бартек не знал, хоть это человек честный, но, упаси Боже, долгоязычный…

Тут он наклонился к уху старика.

– Напишите что-нибудь пану Каликсту, а я уж…

Подмигнул ему, не заканчивая, и добавил:

– Когда не мы на страже, то я верного найду – хотя бы и русского…

Это доказательство благосклонности достойного Мацка тронули старого солдата. Он чуть его не обнял, но Вихрь поцеловал его в руку. Руцкий боялся использовать это предложение сразу, оставил дело для размышления и Мацка только просил, чтобы его ещё раз навестил.

Оставив четвёрку с Бартком на разговоре о деревне, в которой бедную наречёную Ягну оставил, давно уже вышедшую замуж за другого, майор вышел немного более весёлый, сначала на обед, а после него надумал пойти домой, где стоял сын, и там искать того тайного приятеля, чтобы поговорить с ним обстоятельней.

День, хоть осенний, был прекрасный ещё и тёплый; в послеполуденное время ближе к вечеру старик оказался в воротах, в которых обычно охрану несла пани мастерова Ноинская.

По глазам и выражению лица, а, наконец, немного по одежде и ленточкам у пуговиц узнать было легко, кем был. Мастерова издалека уже измерила его хорошо глазами и с любопытством посмотрела, пока приближался. Она была совсем одна в воротах, поэтому майор, желая сначала что-нибудь разузнать, вежливо поклонился, приближаясь к ней, поздоровался, и, немного подумав, спросил:

– Не могли бы вы мне сказать, кто тут в вашей каменице живёт?

Хорошо его смерив глазами, женщина, имеющая великую охоту поболтать, улыбнулась и нашла самым подходящим для продолжения беседы не сразу приступить к делу.

– А как же, прошу вас, а кто тут лучше может знать, и кто живёт, и кто жил в каменице, и что в ней делалось, и делается, кроме нас, то есть моего мужа и меня, потому что уже десять лет тут живём. Хоть, сжалься, Боже, владелец скряга, все печи дымят, репарации никакой…

Майор, видя, что на инвентарь каменицы намекает, прервал:

– Я бы только хотел знать о жильцах.

– Ну вот, прошу вас, – подхватила Шевцова. – За десять лет сколько их тут переменилось, и с тыла, и на этаже, и на горке, могу пересчитать по пальцам. О, Иисус! Почему нет… Человек ещё памяти не потерял.

Говоря это, вытерев нос, она начала благодарно улыбаться, а так как в эти минуты прибежал Фрицек, занялась сначала удалением этого нахала.

– А не пойти ли тебе в комнату… Чтобы ни одной минуты тут не оставался! Ну, ноги за пояс!

А потом, обращаясь к майору, добавила:

– Милосердный Иисус, прежде чем человек от детей утешения дождётся, сколько намучишься! Но нужно жертвовать ради Ран Христовых…

Майору начинало делаться удивительно скучно.

– Прошу вельможного пана, – добросила мастерова, – а если милость к нам. Мой муж, Ноинский, мастер по обуви, не хвалясь, старший цеховый. В комнате было бы