экспедиции, на особ, которые, хоть редко, являлись к нему с какими-то делами, – и нашла в этом подтверждающие знаки слишком большого значения. В её голове, однако же, не могло поместиться, чтобы панна Юлия, которую любила, или Малуская, добрая женщина, могли участвовать в подлом ремесле – или не видеть и не знать, что делалось. Отравляло это жизнь старой служанке, и после размышления она укрепилась в сильном постановлении сменить службу на Рождество. Мастерова не могла её от этого отговорить, хотя добрую приятельницу было ей жаль. В доме значительно погрустнело, почти все одних других опасаться и подозрительно друг на друга смотреть начали.* * *

Старый Руцкий, увидевшись с сыном Людвиком, забрав остатки вещей Каликста, напрасно стучав в старую знакомую дверь, напрасно также колотя в ту, через которую ожидал что-нибудь узнать или попросить помощи, остался в Варшаве. Взял скромную комнатку в отеле Герлаха и – ждал.

Чего ждал и на что надеялся, трудно было отгадать. Кажется, что имел какую-то надежду втиснуться всё-таки однажды доверчивей, ближе к кому-нибудь из товарищей по оружию, а через него по нити дойти до клубка, ещё раз до грозного и страшного Константина. Старый солдат готов был повторно предстать перед безжалостным и отвратительным преследователем и заступиться за сына.

Генерал Раутенстрах (рыжий паричок) вместе со Стасем Потоцким и Рожнецким относились к суду, предназначенному для конспираторов. Тот принял майора действительно вежливо, но как чужого и незнакомого, и на протяжении всего времени жаловался только на испорченность, вольнодумную молодёжь, не дающую ни великому князю, ни им отдыха своими постоянными заговорами. Сколько бы раз отец не хотел спросить его о Каликсте, он обходил, говоря общими фразами, явно избегая касаться предмета.

Майор стоял молчаливый, внешне холодный, но, когда в нём кипел гнев, он имел опасные вспышки и это знал в себе – не докончив разговора, вдруг прервал его и выбежал.

Спустя несколько дней, когда, размышляя над тем, что должен был делать, как себе помочь, – сидел он с трубочкой у окна своей комнатки, на пороге появилась невзрачная фигурка. Был то человек небольшого роста, побритый, с испуганным взором, подвижный, постоянно оглядывающийся по углам, немолодой уже, совсем неприятной внешности. Вошедши, он, казалось, колеблется, словно не был уверенным, хорошо ли попал, когда майор встал и подошёл к нему.

– Ведь пан майор Руцкий? – несмело спросил прибывший.

– Так точно, из Морговца.

– Отец пана Каликста Руцкого, который служил в Комиссии.

При упоминании заключённого сына старик вздохнул.

– Да. Но с кем же имею честь?

– Моё имя ничему бы вас не научило, – сказал, глядя на свою шляпу опущенными глазами, гость, который казался сильно обеспокоенным. – Достаточно вам будет знать, что я имел удовольствие знать вашего сына – мы жили в одном… доме…

Последние слова были произнесены так тихо, что майор, который имел притуплённый слух, едва их слышал. Был это первый человек, который судьбой его сына, казалось, интересуется.

Говорящий не спеша поднял глаза.

– Я догадался, – продолжал он дальше по-прежнему пониженным голосом, – что вы, как отец, хотели бы, верно, знать о судьбе ребёнка…

– Да, пане, так! – прервал майор. – А до сих пор, хоть имею тут знакомства, хоть служил с генералом Кр., хоть знал раньше барона Хлопицкого, нигде достать, нечего проведать не могу!

– Я тоже вам, пан благодетель, не много принёс, но порой и маленькое указание пригодиться может. Ваш сын, как кажется, должно быть, принадлежал к какому-нибудь тайному обществу молодёжи, на которое теперь внимательный взгляд обратили. Сцапали какую-то записку, написанную его рукой. Пан Каликст до сих пор ни в чём не признался – держат его, чтобы из него вытянуть признание. Я знаю, однако, о том, что если ничего не найдётся, что бы усугубило положение, это кончится только на длительном тюремном заключении. Не тревожьтесь о судьбе сына. Генералы: Потоцкий, Раутенстрах, Рожнецкий заседают в суде, можно бы попасть к одному из них.

– У Раутенстраха я был – и ничего не приобрёл! – вздохнул майор.

Прибывший, словно уже исчерпал, что хотел сказать, закрутился, хотел попрощаться и выходить, когда майор переступил ему дорогу.

– Но что же ты посоветуешь, мой благодетель? Что посоветуешь?

Незнакомец был явно удручён – пожал слегка плечами.

– Всё-таки, – выговорил он, – не уезжайте, пан, ежели, что узнаю, найду средство… приду и принесу вам известие.

Майор хотел задержать этого доброго человека, угостить, наконец, больше о нём узнать, но беспокойный господин, которым был ни кто иной, как Бреннер, словно неизмерно спеша, постоянно оглядываясь, беспокойный, выскользнул как можно живей из покоя.

Долго ходил старый Руцкий, медитировал над тем и думал, как бы мог этого незнакомого приятеля своего сына поймать снова. Так прошло его время до следующего дня, когда с полудня, именно в минуту, когда собирался выйти на обед, в коридоре услышал странные голоса. Привезённый из деревни слуга Бартек, казалось, смеялся и плакал вместе, с кем-то чрезвычайно нежно здороваясь. Майор открыл дверь и увидел незнакомого ему солдата в мундире четвёртого полка, который звали четвёрками.

Лицо Бартка смеялось. При виде майора солдат, выпрямившись, стоял с весёлой миной, как перед старшим и с потешным выражением начал ему отчитываться.

– Из четвёртого линейного пехотного полка солдат Мацей Вихрь отчитывается ясно вельможному майору в поручении.

– Что, чёрт побери? – крикнул обрадованный майор. – Это ты, Мацек, что взяли от меня в рекруты?

– Да, прошу пана майора, – ответил солдат, по-старинке идя целовать его руку. – Я хотел также с вами поздороваться, случайно узнав, потому что вашего слугу на улице увидел.

А тихо добавил:

– Мне нужно что-то сказать…

Он громко покашлял. При виде майора солдату припомнились давние времена, лицо развеселилось. Из неумелого Мацка сделали в Варшаве до неузнаваемости вымуштрованную четвёрку.

– Ну как же поживаешь в этом вашем войске? – спросил майор, отовсюду его разглядывая.

– А что же? Прошу ясно пана, ничего, – ответил довольно весело Мацек. – Уж то правда, служба тяжёлая, но… с ней как-то так… Как меня туда войт привёз, – говорил солдат дальше, – так сразу в комиссии пан генерал, увидев, что меру перехожу, воскликнул: «В четвёртом линейном будет переднефланговый, только его выучить для подкрепления». Как меня потом сразу взяли в казармы Сапежинских и начали стричь и брить, и мыть, и чистить – мне казалось, что едва живым выйду. Потом мне, старому, деды дали только то, чтобы сделал фигуру – это были хлопоты.

А! Милейший Иисус! Как меня начали вертеть, сжимать, в грудь мне тряпки запихивать, галстук прицеплять, что аж глаза наверх лезли, а потом учить ходить, чтобы сначала человек наступал на пятку, потом на одной ноге, на мысочке стоять наклонившись, я думал, что никогда не сумею – но с Божьей помощью… Уже потом не было ничего хуже, чем то скручивание плаща и