её к начертанию литер, которые на воротничке как-то так рисовались. Письмо должно было быть на всякий случай так составлено, чтобы, хотя бы его перехватили, ничего не поведало. В немногих словах выразились тоска, любовь, благодарность, не напрягая на слова, – а всё-таки письмо было красивым, поэтичным и сентиментальным.

Когда письмо высохло, Каликст свернул его в трубочку, связал ниточкой, достал посленднюю пятизлотовку, какую имел, и ждал сторожа, который вскоре должен был подойти со свечой.

Свиток лежал на столе вместе с наградой, какую тюремщик мог найти.

Минута ожидания выдалась ему неслыханно долгой – но наконец ключ закрутился в замке, сторож вошёл, не глядя на узника. Взор его упал на белый свиток и рука его схватила вместе с пятизлотовкой так ловко, что Каликст не заметил, как исчез.

Не перемолвились друг с другом словечком.

Сто раз прочитав письмо Юлии, уже выучив на память, Каликст в этот день первый раз уснул, убаюканный самыми восторженными грёзами. Не в состоянии скрыть своего сокровища иначе, он разорвал сюртук и, свернув бумажку, всунул её между двумя материями.

Юлия ждала ответ с растущим нетерпением. В течении всей недели не пришёл отец Порфирий. Ей казалось, что, быть может, уже не покажется больше, когда в воскресенье после обеда увидела его вытирающего с лица пот в воротах и медленным шагом приближающегося по лестнице. Она выбежала приветствовать.

Добрым знаком было, что бернардинец начал смеяться.

– Слава Ему! – воскликнул он. – Ежели ты думаешь, что это приветствие я приму на свой счёт, то ошибаешься. Но не имею ничего! Не имею ничего!

Юлия заломила руки, лицо её побледнело, а бернардинец, смилостивившись, как можно скорей вынул из рукава свиток, который бросил ей, она исчезла.

Малуская ждала гостя на пороге.

– А годится так о нас забывать! – воскликнула она.

– Видит Бог, не смел тут очей показать. Уж не экзаменируй меня, почему. А что слышно?

Тётя, естественно, жаловалась на племянницу, вздыхала. Бернардинец потешался по-своему. Нескоро показалась сияющая панна Юлия. Будучи немного более догадливой, Малуская угадала бы, что что-то должно было любимую её племянницу непомерно обрадовать, но в простоте душвной приняла эту весёлость за результат прибытия дядюшки, которому все были рады.

Как-то в этот день пришёл и Бреннер. У того, однако, лицо было таким искревлённым и хмурым, он был таким мрачно задумчивым, что и другие, глядя на него, погрустнели. Не говорил, однако, ничего. Сел, послушал банальный разговор, не сказал ни слова, поглядел на часы, обнял дочку и вышел снова, объясняя, что имеет срочные дела.

Внизу уже, неизвестно из какого источника, Ноинская первая, которая до сих пор считала Бреннера ростовщиком, спекулянтом, что-то узнала – якобы он имел отношения с тайной полицией. Её это необычайно заинтриговало. Взвешивая и рассуждая, пришла из этого к выводу, что ни кто иной должен был указать Каликста, только этот предатель. Для закрытия своей деятельности сперва его будто бы сам пригласил к дочки, а так как не желал иметь его зятем, таким образом избавился.

Построив такую историю, пани мастерова свято в неё поверила.

Она стала так гнушаться всех жильцов первого этажа, что даже на кухарку, с которой жила раньше в доверии и дружбе, смотреть начала очень подозрительным оком. Значительно остывшие отношения мастерова не разрывала, чтобы не подставлять себя, но не имела уже ни малейшей уверенности в бывшей своей поверенной. По той причине, что её язык было чрезвычайно трудно удержать, известие о Бреннере сначала уделила на ухо Арамовичу Она знала его трусость и знала, что её не выдаст.

Столяр задрожал, сперва ничего не сказал, но наконец шепнул:

– Я всегда об этом догадывался, но не говорите об этом никому, даже моей жене, потому что и та болтушка, а упаси Боже чего, всех нас заберут.

Ноинская поклялась, что ни за что на свете никому этого секрета не выдаст. Однако же есть фактом, что в этот же вечер пошла к Матусовой и шептала ей что-то долго на ухо, а торговка, затрясшись и заломив руки, сказала ей только: «Как Бог жив, будет висеть!»

Поскольку Дыгаса давно подозревали, что и он мог быть в некоторых отношениях с подозрительными особами, потому что к нему иногда ходили стоящие воротники (полиция), поэтому, ему не сказали ничего.

Матусова этого же вечера объявила Ёзку, что если его ещё раз увидит с Агаткой, то его в порошок сотрёт, так как уже и несчастную Агатку имели в подозрении.

Поводом этой суровости также было убеждение, что на горке все, как говорила Матусова, «на один грош торговали».

Как-то случилось, что неожиданно от этого первого этажа, как от чумных, все отстранялись. Только хитрый Арамович, который перед тем никогда шапки перед Бреннером не снимал, теперь заступал ему дорогу и кланялся очень вежливо.

Самым несносным этот остракизм стал для кухарки, которая и так теперь много имела забот в голове. Бывало, с Ноинской могла по крайней мере выговориться и нажаловаться – теперь Шевцова, едва с ней поздоровавшись, немедленно уходила.

Было это в конце концов невыносимо, и кухарка решила поговорить. Однажды после обеда, не застав Шевцову в воротах, где только Фрицек её проказничал, узнав, что она дома, пришла прямо к алькову.

Ноинская была одна – приняла её холодно.

– Моя пани мастерова, – отозвалась обиженная, – я, так помоги мне Бог и грешной душе моей, пусть тут паду на месте, если в себе против вас чувствую какую вину, а вот вижу, что вы на меня гневны.

– Упаси Божу, а почему бы я была…

– Но что вы мне говорите, это не по-старому… бывало… что тут говорить, – отозвалась кухарка, – что тут говорить, я не такая глупая. Скажите мне всю правду.

– Когда нет ничего…

Они долго так прерикались, наконец кухарка, призывая в свидетели Бога и Пресвятую Троицу, расплакалась. Ноинская снова имела такое сердце, что на слёзы смотреть не могла. Поведала, что знала.

Это необычайно смешало бедную женщину – стояла долго как остолбенелая.

– Что я знаю! – сказала она в конце. – А это может быть! Мрак… никто не знает, что он делает. Может это быть… Но разве я этому виной?

Тогда они обнялись. Кухарка, объявила, что, пожалуй, с Рождества уедет, потому что не годилось жить в таком доме. Против информации Ноинской то одно имела старая служанка, что бернардинец бывал в доме и что ксендза подозревать было невозможно, что той же ходил дорогой.

Действительно, аргумент был, потому что в духовенстве, особенно в монашеском и низшем, не помнили примера неверности патриотизму. Обвиняли в том прелатов, никогда не заметили ни одного бернардинца. Но Ноинская допускала, что он мог вовсе ни о чём не знать.

После этого признания кухарка обратила более внимательный взгляд на своего пана, его занятия, комнату, всякие выходы, ночные