и вернулся в Испанию, чтобы отстаивать там интересы таино. Прибыв на родину, неутомимый Лас Касас добился аудиенции у короля Фердинанда и снискал расположение кардинала Франсиско Хименеса де Сиснероса. Он объяснил им, что Эспаньола практически обезлюдела: из примерно двух миллионов индейцев, живших на острове, когда Колумб впервые высадился там в 1492 г., осталось едва ли 15 000 человек. Хотя эти цифры в полном соответствии с тогдашней практикой были сильно завышены – по наиболее авторитетным оценкам, на момент прибытия Колумба численность населения острова составляла около 200 000, а когда Лас Касас излагал свои доводы, снизилась до 90 000[270], – ситуация была крайне тревожной. Лас Касас категорически утверждал, что единственное возможное решение – это полный запрет энкомьенд. Как только это будет сделано, таино можно будет заставлять работать на испанцев только в обмен на справедливую оплату. Более того, туземцев следовало собирать в деревни, где непременно имелись бы больница и церковь и где их отношения с поселенцами можно было бы тщательно контролировать, так что одновременно на работу выходило бы не более трети мужчин в возрасте от 25 до 45 лет. Вдобавок индейцев не следовало заставлять работать больше двух месяцев в году и нельзя было перемещать на расстояние дальше двадцати лиг от назначенных им деревень. Чтобы компенсировать любые потери короны, Лас Касас рекомендовал значительно увеличить ввоз африканских рабов[271].

Несмотря на весь радикализм Лас Касаса, его рекомендации были весьма рациональными. Его цель, несомненно, состояла в том, чтобы убедить испанские власти, что предлагаемые реформы будут в равной мере полезны как таино, так и короне, и при этом не забыть о своей личной выгоде. Он не имел ничего против новых испанских поселенцев, если только те будут «земледельцами, а не искателями приключений» – другими словами, настоящими поселенцами, которые будут готовы обучать таино полезным навыкам и даже вступать с ними в браки[272]. Несмотря на все это, Лас Касас был первым испанцем – за исключением доминиканских монахов из окружения Педро де Кордовы, – который публично выразил глубокую озабоченность духовным и материальным благополучием таино. Многие монахи и священники, отправившиеся в Новый Свет, к тому времени уже вернулись в Испанию, не выдержав трудных условий жизни и осознав свою неспособность обратить в христианство сколь-нибудь существенное число туземцев. Даже те, кто остался жить среди таино, вроде каталонского монаха-иеронимита Рамона Пане, совсем не преуспели в изучении их языка и культуры. Туманные истории, дошедшие до нас в изложении Пане и на разных этапах переработанные Пьетро Мартире д'Ангьерой и самим Лас Касасом, напоминают натужные попытки найти смысл в рассказах его информаторов из числа таино. Хотя все туземцы поклонялись изваяниям, называемым «семи», которые, как считалось, служили вместилищем для духов, Пане наивно предполагал, что они кое-что знали и о Создателе. «Они верят, – писал он с очаровательным оптимизмом, – что [божество] бессмертно, никто не может его увидеть, у него есть мать, но нет начала». Пане перевел имя этого божества как «даритель маниоки, хозяин моря, зачатый без мужского вмешательства». Имя его матери было «мать вод, повелительница луны… вселенская мать»[273].

К удивлению Пане, таино, похоже, не знали идеи истории. Прошлое и настоящее, живые и мертвые, люди и животные – все казалось им неразрывно связанным. Они не вели записей о прошлых правителях или даже об исключительных природных явлениях. Однако у них было четкое представление о каком-то первобытном мире, в котором существа претерпели резкие метаморфозы. Например, некий человек, покинувший изначальную пещеру Касибахагуа, которая, как считали таино, была прародиной всего человечества, по воле солнца превратился в «птицу, которая поет по утрам, как соловей». Друг превращенного человека, встревоженный этим знамением, решил увести всех женщин острова в более безопасные земли, и поэтому он отплыл с ними на другой остров под названием Матининб, то есть «без отцов». Оставшись без женщин, мужчины забеспокоились, однако в один прекрасный день, купаясь, они увидели каких-то странных существ, падающих с небес. Эти существа, хоть и обладали притягательной внешностью, не являлись ни мужчинами, ни женщинами, поэтому мужчины острова поймали дятла, чтобы он помог им проделать дыру «в том месте, где бывает женское естество». Такие верования, по словам Пане, были результатом предосудительных учений бехиков (слово языка таино, обозначающее разновидность шамана), передававших эти мифологические басни в форме песен, которые никогда не были записаны. Эти бехики, в сущности, выполняли роль посредников между живыми людьми, мертвецами и «семи», с которыми они, как сами считали, могли общаться после того, как вдохнут порошок, вводивший их в транс. В этом состоянии «они не знали, что делают»[274].

Короткий трактат Пане, который часто называют новаторским антропологическим трудом, является единственным дошедшим до нас источником информации о мифологии таино – бесценным свидетельством об исчезнувшем народе. Фактически Пане работал в рамках давней традиции, восходящей по крайней мере к монаху с острова Майорка по имени Раймунд Луллий (ок. 1235–1316), который был одним из самых выдающихся средневековых знатоков ислама. Будучи францисканцем, Луллий верил, что с помощью разума христианскую веру можно донести до неверующих. Это требовало изучения языков и культур нехристианских народов, а также отправки миссий в их земли. Рекомендации Луллия стали частью официальной политики Западной церкви на Венском соборе 1312 г., который призвал к созданию школ арабского, греческого, древнееврейского и сирийского языков в университетах Парижа, Оксфорда, Саламанки, Болоньи и Авиньона. На практике для воплощения этого плана в жизнь не было ни людей, ни финансовых средств[275]. Но идеи Луллия тем не менее не были забыты, получив немалое распространение и среди каталонских предшественников Пане, которые в течение двух с половиной веков изучали иудейские и мусульманские тексты и языки, готовясь проповедовать среди этих народов[276].

Этим занимались отнюдь не только каталонцы. Пока Пане изучал язык таино, первый архиепископ Гранады Эрнандо де Талавера, тоже монах-иеронимит, настаивал на том, чтобы христиане уважали соглашения 1491 г., которые, как мы видели в первой главе, гарантировали мусульманам право свободно исповедовать свою религию. Талавера проявлял искренний интерес к арабистике и испытывал глубокое уважение к культурным достижениям ислама в Испании. Он утверждал, что обращение в веру не может быть насильственным: это обязательно постепенный процесс мягкой ассимиляции, требующий хорошего знания языков и обычаев недавно покоренных «неверных»[277]. Не случайно во время своей учебы в университете Саламанки Талавера был учеником Хуана де Сеговии, который, устав от высокой церковной политики, ушел в отдаленный монастырь в Савойе, где приступил к новому трудоемкому переводу Корана. Целью этой работы было покончить с некорректными представлениями об исламе, признаки которых он заметил в предыдущих переводах. Талавера перенял от Сеговии свойственные тому заботу о точности текстов и критический подход, а также симпатию к исламу[278]. В длинном письме Сеговия утверждал, что война никогда не разрешит противоречий, существующих между христианством и исламом. Нужно было свести конфликты с противником к дружественной форме, которую он называл «со(брань)ием» – con(tra)ference. Даже если в итоге противника не удалось бы обратить в христианство, этот подход должен был давать гораздо более ощутимые результаты, а также обходиться несравнимо дешевле, чем любые насильственные действия[279].

Пане опирался на традицию, которая стремилась понять культуру нехристианских народов, но в случае таино он столкнулся с беспрецедентной проблемой: полным отсутствием письменных источников. Пропасть между устной культурой, где сверхъестественные силы органично, как казалось Пане, взаимодействовали с людьми (как живыми, так и мертвыми), а также с животными, растениями и природными силами, с одной стороны, и ментальным миром грамотных западноевропейцев – с другой, была намного шире, чем Пане мог себе вообразить. Для него различия между христианством, иудаизмом и исламом – или даже буддизмом или верованиями жителей Тартарии и Канарских островов – меркли на фоне этого странного мира. На Эспаньоле, Кубе и других островах Карибского бассейна европейцам пока не удавалось найти знакомые ориентиры. Не было никаких указаний на существование в этих местах организованных религиозных церемоний, храмов или жертвоприношений. Столкнувшись с такой беспрецедентной ситуацией, европейцы легко переключились со сбора информации на более привычное им