сочинительство баек. Едва Пане пересказал миф об острове Матининб, слухи о его существовании распространились среди европейских поселенцев подобно лесному пожару, причем Колумб сразу вспомнил знаменитую легенду об амазонках. Матининб стал предметом всеобщего вожделения, связав мифологический мир таино с рассказами Марко Поло и вымышленными историями, опубликованными под именем сэра Джона Мандевиля. Как с искренним энтузиазмом писал сам Колумб, «есть остров под названием Матенико [sic], где живут только женщины»[280].

После завоевания Кубы Диего Веласкес послал королю Фердинанду отчет с подробным описанием острова. Среди прочего в нем говорилось о спорадических визитах на Кубу «неких индейцев, которые прибывают с севера после пяти- или шестидневного перехода на каноэ и приносят новости с других островов в этих краях»[281]. Что это были за острова и где они находились, никто точно не знал. Завоеватель Пуэрто-Рико Хуан Понсе де Леон в марте 1513 г. предпринял экспедицию в направлении Багамских островов и в пасхальное воскресенье высадился недалеко от того места, где сейчас находится Палм-Бэй во Флориде – отсюда и ее имя (пасхальное воскресенье в Испании часто называют Pascua Florida). После этого он поплыл на юг, а затем свернул в Мексиканский залив в поисках – если верить Пьетро Мартире д'Ангьере – «источника вечной молодости», который был описан в книге сэра Джона Мандевиля и упомянут в популярном рыцарском романе «Пальмерин Оливский» (Palmerín de Oliva), опубликованном в Саламанке всего двумя годами ранее[282]. Не сумев найти никакого источника, разочарованный Понсе де Леон в октябре вернулся на Пуэрто-Рико, сделав короткую остановку на Юкатане, который еще в 1507 г. посещали другие исследователи. Понсе де Леон и его команда, чьи головы были буквально забиты рыцарскими романами, считали Юкатан и Флориду островами. К этому моменту о существовании континентальной суши где-либо к северу от Никарагуа не догадывался еще никто.

Тем временем Веласкес и его товарищи быстро освоились на Кубе куда лучше, чем поселенцы на Эспаньоле. Казалось, на Кубе не было поводов для переживаний Колумба по поводу нехватки съестных припасов, становившейся причиной плохого питания и роста заболеваемости среди европейских колонистов[283]. В базовый рацион там вошли не только черепахи – которых, как мы видели, быстро оценил Лас Касас, – но и хлеб из маниоки, мясо игуаны и даже попугаи. Более того, в начале 1515 г. Веласкес перенес свою столицу из расположенного на востоке Баракоа в великолепную бухту на южном побережье, которую он и его правая рука Кортес уже удостоили имени главного святого покровителя Испании.

Сантьяго-де-Куба не был самой выгодной в стратегическом плане точкой, которую Веласкес мог выбрать в качестве резиденции властей острова. Тем не менее завоеватель Кубы пришел к выводу, что у него нет необходимости держать туземцев в ежовых рукавицах, – другими словами, его мало интересовало то, что происходило за пределами примерно дюжины энкомьенд, которые он организовал на Кубе в соответствии с королевским дозволением[284]. Эти процветающие предприятия, в основном сосредоточившие свою деятельность на разведении черепах, свиней, лошадей и различных видов дичи, обычно принадлежали ему совместно с другими поселенцами и управлялись мажордомом, который получал долю от прибыли[285]. За подобными сельскохозяйственными предприятиями внимательно следили из городских центров, которые медленно, но неуклонно начинали выделяться в местном ландшафте благодаря характерной комбинации площадей, церквей, дворцов и ратушей: вслед за основанным в 1511 г. Асунсьон-де-Баракоа в 1513 г. быстро возник Сан-Сальвадор-де-Баямо, в 1514 г. – Тринидад, Санкти-Спиритус и Санта-Мария-дель-Пуэрто-дель-Принсипе (он же Камагуэй), а затем, уже в 1515 г., – Сантьяго и Гавана[286].

Обосновавшись в Сантьяго, Веласкес и его соотечественники принялись с комфортом получать доходы с завоеванных земель. Веласкес определенно чувствовал себя вправе почивать на лаврах вместо того, чтобы и дальше «совершать подвиги». Он любил спрашивать: разве он и так не сделал более чем достаточно для завоевания новых земель? Часто поминал он и свое участие в последней кампании против Гранады в начале 1490-х гг. – кампании, из которой он вернулся «больным и бедным»[287]. Теперь, после более чем двух десятилетий тяжких трудов в Новом Свете, он наконец почувствовал себя вправе вести образ жизни, достойный его гордых предков. Он был вполне доволен тем, что – как он откровенно писал королю Фердинанду несколькими годами ранее – туземцы Кубы «гораздо лучше относятся к… святой вере, чем жители Эспаньолы или Пуэрто-Рико»[288].

В своей новой кубинской столице Веласкес начал строить внушительное каменное здание, которое до сих пор стоит в центре Сантьяго и которое быстро стало местом встреч со старыми друзьями, включая Хуана де Грихальву и казначея Веласкеса Кристобаля де Куэльяра, которые тоже были уроженцами Куэльяра. Во время этих «тертулий» (от исп. tertulias – «собрания») Веласкес и его земляки добродушно шутили и веселились, как и подобает старым друзьям, вновь повстречавшимся на чужбине, а также вспоминали обычаи и традиции Кастилии. Важное место в ряду этих традиций занимали рыцарские романы, и подавляющее большинство кастильских дворян видели в их героях самих себя. Пользовавшийся феноменальной популярностью «Амадис Гальский», впервые напечатанный в Сарагосе в 1508 г., был с энтузиазмом встречен и в Новом Свете. Амадис – плод тайного союза Периона, короля Уэльса, и принцессы Элисены, которая, чтобы защитить свою честь, скрыла факт рождения ребенка, положив того в лодку и пустив ее в море. Младенца спас шотландский рыцарь, который привез его ко двору своего короля. Там Амадис безрассудно влюбился в принцессу Ориану. За этим неизбежно последовали традиционные рыцарские странствия: череда связанных с заколдованными островами, странными народами и тайными сокровищами приключений, предпринятых ради того, чтобы завоевать руку и сердце любимой Орианы[289]. Все это находило живейший отклик у читавших роман поселенцев.

Успех «Амадиса Гальского» способствовал появлению множества подражаний, но оригинал, представлявший собой выражение рыцарских идеалов позднего Средневековья с помощью возвышенной прозы эпохи Возрождения, остался воплощением хорошего вкуса, доблести и благородства, а также образцом для любой приличной беседы[290]. Автор романа, Гарси Родригес де Монтальво, воспользовался успехом книги и написал продолжение, посвященное подвигам Эспландиана, сына Амадиса. Роман под названием «Подвиги Эспландиана» (Sergas de Esplandián), выдержавший за XVI в. не менее десятка изданий, был несравнимо хуже «Амадиса», однако именно эта книга особенно поразила воображение испанских поселенцев. Это было связано с тем, что сюжет романа естественным образом резонировал с миром, в котором оказались колонисты. Сын Амадиса, ныне короля Уэльса, и Орианы, теперь королевы Англии, Эспландиан влюбляется в Леонорину, дочь свергнутого христианского императора Константинополя, и, как и его отец, переживает ряд приключений, чтобы завоевать ее любовь. В эти приключения вплетены узнаваемые исторические эпизоды. Эспландиан призывает христианских правителей Европы оказать помощь отцу Леонорины, убеждая самих Изабеллу и Фердинанда защитить живущих в Персии христиан от тех, кто заставляет их отказаться от своей веры. Реплики персонажей как будто звучат прямо в начале XVI в.: язычник, обращенный в христианство, не боится критиковать христианских рыцарей за междоусобные конфликты; сам автор тоже берет слово и прямо призывает папу и католических монархов сплотиться во имя мира и справедливости[291]. И хотя Эспландиану иногда приходится сразиться с каким-нибудь гигантом, враги христианского мира в подавляющем большинстве изображаются реальными людьми. Обращение в истинную веру представлено в удивительно рациональном свете: язычники крестятся, поскольку впечатлены поведением христиан, особенно их смирением и добродетелью, и в итоге приходят к рациональному убеждению в истинности догматов Церкви[292].

Таким образом, когда Веласкес и его товарищи натыкались в тексте «Подвигов Эспландиана» на упоминание Калафии – похожей на амазонку королевы богатого острова, населенного племенем воинственных женщин, – они вряд ли считали это вымыслом. В конце концов, образ Калафии имел на удивление много общего с одной из легенд таино, по крайней мере в изложении Рамона Пане. Могли ли записки Пане каким-то образом очутиться в Старом Свете, а затем повторно попасть в Новый, приняв вид рыцарского романа, пропитанного духом исторического реализма? Многим так казалось.