из которой можно плести веревки. Некоторое время я еще продолжала работать, но в конце концов швейные машинки остановились. Мастерские закрылись. Я не тешила себя иллюзиями – скоро моя мастерская станет лишь воспоминанием. О моде не могло быть и речи. Молеонские дамы в белых халатах с красным крестом на груди ухаживали за ранеными. Магазины одежды закрылись. Прощайте, шляпки с перьями, блестки, чарльстон, шампанское, платья с открытыми плечами.

Прощай, улыбка Колетт.

Я не чувствовала злости или гнева. Я превратилась в безмолвную тень. Зажатую в тисках неотступной душевной боли. Колетт, Анри. Все меня бросили. Это было расплатой за то, что я уговорила Альму уехать из деревни. За то, что обрекла ее на гибель. За то, что оставила Абуэлу умирать в одиночестве.

В доме мадемуазелей больше не было ужинов, нарядов, взрывов смеха. Мадемуазель Вера оставалась в своем доме в Биаррице. Гедеон больше не пел. Мадемуазель Тереза предпочла смириться с отъездом Колетт. Должно пройти время. Маркиза не пожелала ничего объяснять. Да у нее и не было такой возможности.

Только Люпен, казалось, сохранял спокойствие.

– Так пишется жизнь, Палома. И пути, по которым она идет, иногда бывают извилистыми.

Для него все имело смысл. Я не была в этом уверена. Что полезного можно извлечь из подобной катастрофы?

И как будто всего этого было мало, в последние несколько дней мой старый кот ничего не ел, не давал себя гладить, не интересовался лентами. Дон Кихот складывал лапы, клал на них голову и смотрел на меня самыми грустными в мире глазами. Когда я подходила, он лишь тихонько мурлыкал. Я чувствовала, что это конец. Мой маленький друг с оторванным ухом и шелковистой шерстью, который был рядом все эти годы. Мысль о его потере разрывала мне сердце. Я пыталась себя подготовить, но все равно разрыдалась, найдя его однажды утром в дальнем углу мастерской среди плетенок. Я прижала к себе его маленькое тельце, а потом Люпен забрал его и похоронил под деревом в саду. Мой котик, мой пушистый комочек шерсти. Почему мы теряем всех, кого любим? Я вспоминала, как по ночам он сворачивался клубочком, тычась мордочкой в мою шею. Но, по крайней мере, он ушел с миром. Ему тоже хорошо жилось в доме мадемуазелей.

А потом поползли слухи. О лагере в Гюрсе, всего в двадцати километрах от нас. Лагерь для чего? Сначала в нем разместили испанских республиканцев. Затем женщин – в основном немок. Потом в нем оказались политические противники. Гомосексуалы. Евреи. Проститутки.

В самом сердце нашего прекрасного края, у подножия Пиренеев, среди полей и овец, в этих бараках вскоре насчитывалось уже более восемнадцати тысячи заключенных. Здесь, совсем рядом. Безумие какое-то!

Очень скоро участились облавы на евреев. В Байонне целые семьи преследовались и подвергались гонениям. Шестьдесят человек, включая главного раввина Эрнста Гинзбургера, с которым мадемуазель Вера познакомилась у д'Арампе, были отправлены в лагеря. Вернулись только двое.

Это принимало немыслимые масштабы. Не замечать происходящее было невозможно. Весь этот ужас творился у нас на глазах! Человечество в его самом гнусном проявлении. В двух шагах от нас война обрела лицо. Лицо женщин и детей за колючей проволокой. Представь себе, Лиз, площадь в сто пятьдесят футбольных полей, покрытую временными бараками, заполненную голодными, больными людьми на пути к своей смерти…

Лагерь Гюрс был самым крупным на юге Франции. Беарн стал местом беспредельного ужаса. За четыре года через этот перевалочный пункт прошло более шестидесяти тысяч пленников. Четыре тысячи были отправлены в лагеря смерти. Я не люблю вести подсчеты, Лиз, но эти цифры я не забуду. Я помню их даже сегодня, когда лес почти полностью покрыл всю территорию бывшего лагеря. Моя рука до сих пор дрожит, когда я пишу об этом.

Мне было стыдно, Лиз. Так стыдно. До сих пор. Разве могли мы представить такую беду так близко от нас?

Этот лагерь заполнял все наши мысли. Все наши разговоры.

Так, потихоньку, используя те средства, которые у нас были, мы с мадемуазелями влились в Сопротивление. Маркиза устраивала приемы в своей вилле в Биаррице и приглашала туда немцев. Мы с учительницей передавали сведения, которые ей удавалось добыть. Оповещали сеть.

Вооружение, передвижение войск, строительство укреплений Атлантического вала, планируемые облавы – от нашего внимания ничего не ускользало. Мадемуазель Вера не знала себе равных в деле развязывания языков нацистам. В случае разоблачения нам всем грозили пытки и отправка в лагерь. Но ничто не могло нас остановить. И впервые две сестры работали рука об руку, единые как никогда прежде.

Вскоре дом с синими ставнями стал тайным пристанищем нелегалов. Молеон, который раньше принимал ласточек, теперь переправлял беженцев в Испанию. Никогда еще в гостиной мадемуазелей не бывало так много мужчин. Бойцы Сопротивления со всей Франции, евреи, цыгане, коммунисты, уклонисты от «обязательной трудовой службы» – все собирались за одним столом перед долгой дорогой через горы. Бернадетта их кормила, маркиза развлекала, а бдительный взгляд Марселя успокаивал их тревогу.

Мадемуазель Вера считала делом чести сделать эти вечеринки незабываемыми. Она наводила красоту, открывала последние бутылки шампанского, добывала шоколад. Вместе мы, как могли, старались привнести хоть немного света в эти темные времена. Чем хуже приходили новости, тем легкомысленнее были наши платья, головокружительнее наши декольте, пышнее наши страусовые перья и ярче наши драгоценности. Сопротивление – это в том числе подводить тушью глаза, когда все вокруг вызывает слезы.

– Я больше не смогу думать о войне, не думая о вас, – сказал мне однажды вечером летчик союзников, самолет которого был сбит в нескольких километрах от Пиренеев.

Вокруг нас клубился дым сигарет, играл на пианино Люпен, слышался смех Веры, звон бокалов.

– Кто бы мог подумать, что такие храбрые и красивые женщины скрываются здесь, среди гор? То, что вы делаете, достойно восхищения. История не сохранит ваших имен, но я их буду помнить.

Его перебитая бровь добавляла ему шарма. Между нами пробежала искра. Война, Лиз, все делает более ярким. Трагедии, боль, страхи. И любовь тоже. Мы могли умереть в любую секунду. Иногда мне снился грохот немецких сапог по дому, и я просыпалась в поту от ужаса. Участников Сопротивления хватали пачками. Но это не ослабило моей решимости. Я стала специалистом-фальсификатором. Раздобыла инструменты, бланки, печати и штамповала полные комплекты документов. Свидетельства о рождении, справки с работы, полицейские пропуска, а также карточки на еду, ткань и табак, которые Тереза использовала по максимуму. Я придумывала имена преследуемым евреям и использовала все свои умения ради их спасения. Я так и не избавилась от этого чемоданчика. Как, впрочем, и от тех страшных душевных травм, которые нанесла нам эта война.

Красавец-летчик приземлился в моей постели. Как и другие. Назло немцам. Я была рада каждому мгновению, вырванному у войны, каждой короткой яркой вспышке. Но сердце больше не вмешивалось. Я усвоила урок. И, не смея признаться в этом самой себе, чаще думала об Анри, чем о Паскуале.

И вот однажды пришло долгожданное письмо.

Она долго не писала. Но она не забыла меня. У Колетт все было хорошо. Ее роман с Чарли Чаплином был восхитителен. Она жила на вилле на холмах Лос-Анджелеса, пробовала свои силы в кино, учила английский, открывала для себя Калифорнию. Делила своего возлюбленного с кинематографом. Шарло закончил свой первый звуковой фильм, несмотря на давление со стороны немецкого правительства, которое требовало запретить его. «Великий диктатор» станет его самым большим успехом. Переодевшись в нациста, клоун с усиками помог мобилизовать американское общественное мнение в пользу европейских демократий.

Даже на другом континенте сердце Колетт продолжало биться в унисон с нашими. В разных концах света мы боролись с одним и тем же врагом, кто как мог. От этой мысли мне стало легче. Хотелось надеяться, что однажды война кончится и Колетт вернется.

Август 1944 года. После Прованса был освобожден Юго-Запад. Последний немецкий гарнизон покинул Тардец. Лагерь в Гюрсе закрыли.

Франция пребывала в плачевном состоянии. Война опустошила нас. Мой портфель заказов был пуст, как и шкафы в мастерской. Все нужно было строить заново. С чего начать? Закупать сырье? Восстанавливать контакты с клиентами? Может быть, снова объехать шахтерские поселки? Без Анри и Колетт все эти задачи казались мне непосильными. Но был ли у меня выбор? В конце