«Бог знает за что. Такой добряк, что никого, окромя рыбы, в сем мире не обидел. Когда пропала барская девочка, то жандармы загребли дворовую службу. А Алекса как раз пришел с реки. И его повязали. К вечеру всех отпустили, а его давай истязать. Он, видите ли, последний, кто девушку видел живой. Оговорили бедного…»

«Кого-то подозреваете?»

«На кого могу словом грешить, когда мой ребенок в руке Божьей. Молчу. Молчу и плачу. Хотя у меня уже и слез нету», — не моргая смотрела она на меня сухими изболевшими глазами.

«Крепись, мамка, — сказал я. — Кто присматривать за сыном будет, если себя изведешь? А я попробую завтра проведать Алексу в остроге. И уведомлю тебя».

Скрепя сердце, я спешно удалился. Оставил убитую горем женщину, что назвала себя Параскевой, под мерхлым[130] деревом. Две заброшенные щепки в великолепии майской рощи. О, бойтесь матерей, которые плачут сухими глазами!

Не много ли человеческих бедствий на один день? При этом раздолье улыбалось мне. Есть несколько дней перед летом, когда все цветет одновременно: и трава, и деревья, вода и даже воздух. Я это вижу, хотя большинство людей говорят, что ничего такого не замечают. На то я им отвечаю: «Воздух точно цветет! Верьте! Крота мы тоже не видим, а он есть». После грозы пение птиц в шатрах вязов было пронзительно острым, казалось, что на плечи сыплется хрустальный град. Даже поеживаешься невольно.

Достаточно для сего дня мирской юдоли, сказал я себе. Сказал и ошибся. Возле меня резко остановилась кочия[131], из дверей высунул голову какой-то чиновник:

«Уважаемый Мафтей, беда случилась возле подгорянского моста. Пан биров зовет вас туда».

Я сел, и колеса загремели по каменной дороге. По мостовой, битой еще моим дедом Данилой. Вдоль реки, покоренной моим отцом Гринем. И я — их преемник, их отросток во времени. Благочестивый Аввакум напутствовал: «Родная земля дорога и в пупке. Расти как крестник своего народа, как защитник своей земли, стяжатель русинского духа. Древние греки таких людей называли патриотами. Не найду для его толкования нашего весомого слова и объясню иначе: патриотизм — это отец, который идет к своему отцу и ведет своего сына…»

Не раз себя спрашиваю: тот ли я? Каков есть, таков есть. Пусть другие судят. Они и судят. Говорят обо мне: «бай, заклинатель, мудряк», «вселюдный человек», «тихо ходит, высоко летает». Ребячество, не понимают, что не себя я несу — кто я такой пред Господом?! — а несу высоко то, что поднял с этой земли. И что наклонилось мне Сверху. Что высоко держишь, то и цену имеет высокую…

Об этом я размышлял в дороге. Мы проскочили центр города и пустились по Королевской дороге. Проехали общественную купель, Николаевскую церковь, пивоварню, Товтов сад на подгорье и перед самым мостом свернули вправо. Тут недавно воздвигли каменного истукана в честь сражения повстанцев с императорским легионом. Наши дрались под командой отважного майора Йозефа Мартини.

…Тогда, как и теперь, надрывно гудели колокола, созывая народ к обороне. Мартини бросил клич: «К оружию, свободные люди! Не пустим австрияков в город». И не пустили, хотя генерал Барков вел из Галиции целую бригаду. Думали, что с ними сражаются обученные полки, а то был мизерный батальон бунтарей с подмогой, что подоспела из города и окрестностей. Из Паланка прикатили орудия и затащили их на скалистую Сорочью гору. Тем временем хитрые русины разобрали мост. Молодежь сторожила течение ниже, чтобы враг не пустился вброд. Берега ощетинились острыми забралами, за ними вырыли окопы. Перевернутые цыганские повозки с камнями закрывали дорогу.

Почти все Мукачево цвело на Подгорянской долине. Был как раз месяц апрель. Люди ходили с рогатками, топорами, вилами и выпрямленными косами. На первый взгляд казалось, что яруют[132]. А то было оружие в руках. Мирное железо обернулось в смертоносное. Девушки и жены носили из разгромленных барских пивных вино, из графского солодового ячменя пекли хлеб. Перед тем вспахали, но не успели посеять. Багровые капли и белые крошки падали в истоптанную пашню. Сначала вино и хлеб. А уж после этого кровь и пули. И трупами забороновали поле.

Большая страстная жатва случилась в тот день. Был и я готов. Пришел с двумя коробами целительных снадобий. Сел под вербой и ждал. Ждал, как ворон своего. И кровь брызнула. С обеих сторон ударили каноны и ружья. Пули встречались друг с дружкой, плющились и сыпались в реку. Рыба глохла от грохота и крика. Железный град находил жертвы и в темном дыму. Сквозь него обильно сверкали вспышки выстрелов, лезвия штыков, безумные глаза и зубы, закусившие страх. Пули летали не слепо, они искали мягкое, в чем бы надежно застрять. Искали, чем бы испытать меня. Крови было столько, что в воздухе пахло железом. Брань смаковала свою завидную жертву.

Через час у меня не осталось кровоостанавливающей водицы, затем закончились примочки с мазями и настойка, которая приглушает боль. Снаружи стоял такой шум, что стонать уже никто не стыдился. Тряпки, вываренные с цветами ромашки, тоже до нитки пошли на раны. Я останавливал женщин и отрывал лоскуты от их рубашек, и те с расхристанной грудью бежали за новыми ранеными. Сапожник Ониско из Дилка принес сапожную дратву, чтобы я мог стягивать широкие раны. Солома, на которой лежали искалеченные, калиново горела на солнце. Оторванные ноги и руки, вспоротые животы, продырявленные груди и выбитые глаза — я обязан был помогать чем мог. Мальчишки голыми руками рвали и толкли крапиву, брости[133] сосен, девушки снимали с тополиной коры лубье, жевали его — и тем я залепливал раны. Завершало спешное заживление вино — возможно, древнейшее и самое лучшее лекарство в мире. Вино на раны и вино вовнутрь.

Растрепанная барышня, дочь офицера, которая крутилась рядом, удивленно спросила:

«Неужели это пригодно для лечения?»

«Все пригодно, когда Бог в помощь».

«Но сие не от врача, а от природы».

«Так и есть, детка. Ибо когда хворь замахиватся на здоровое, то все здоровое естество восстает против нее и помогает».

Австрияки рвались к воде, но нам и здесь послужила природа. В Бескидах гремели грозы, там шел дождь — и Латорица погнала мутные валы. Нападающих сносило, и на перекате их добивали камнями. Тела в темных мундирах сдерживали быстрину. Одного подстреленного бедолагу прибило и под мою корягу, и я, содрав с него чужеземный китель, потянул на кровавую солому, что роднила всех. Рой пехоты с той стороны порывался настелить новые мосты, но тут же с нашего берега отплыло несколько лодок и находчивые рыбари шестами сбросили плахи вместе с ратниками. Река воевала за нас.

И вот тебе на: за спинами послышался бравурный марш с молодым запевом. «Студенты! Ужгородские студенты!» — послышались крики. Хороший взвод молодых добровольцев с разгона влился в наш лагерь. Выставили на супостата заряженные ружья. Приволокли с собой легкую пушку. К ней стал детина со светлыми лохматыми волосами. Он поспешно чертил что-то на дощечке, а потом дергал за шнур. Раз, второй, третий… Я слышал, как рядами повстанцев катится радостный гул. Говорили, что с первого выстрела он разнес вражескую пушку и убил полковника. А во второй раз свалил лошадь под генералом. Тот как раз собирал в атаку кавалерию. Наступление их захлебнулось посреди реки. Прицельно били пушки с Сорочьей горы, потому что молодой артиллерист с табличкой уже был возле них, выверяя цель. Пока сам не упал на колено.