Я обмыл его рану, обмотал листьями и укрепил ногу на сгибе плашкой.

«Откуда ты взялся, витязь?»

«Я изучаю философию в гимназии. А сам из Горян. Зовусь Андреем, Андреев сын, еще и записан Андрейковичем, — смеялся с закопченным пыльным лицом. — Отец мой дьяк в церкви. Не дай Бог, чтоб услышал, как я здесь причащаю нечестивцев…»

Он и дальше рвался в битву, но едва ступил, зашатался. Я тоже ослаб, присел рядом с ним. Благо, на той стороне трубили отступление. Такая желанная боевая нота для одних и позорная для других. Череда австрияков оставляла реку и собиралась в шеренги.

«Я еще должен пустить вдогонку пару горячих галушек», — хорохорился студент, но ноги его уже не слушались.

Он, вероятно, и не догадывался, что отныне будет хромать всю жизнь. Но не такая уж это и беда. Хромая в верном направлении, можно далеко зайти. Можно и гору перенести, как показал мой дед-кривоножка. Хорошо, что живым выдержал сей экзамен парнище. А философия подождет. Сия старая причудливая пани… Ныне мы здесь возвышены духом, ибо вырвали из пасти смерти победу. Победили с одними чужеземцами других чужеземцев, которые схлестнулись на нашей земле. Как те, так и другие — чужаки. А мы посреди их сечи. И что мы днесь выиграли? Мадьяры и австрияки погрызутся и помирятся и поделят корону, сядут на престолы в своих Венах-Пештах. А мы и дальше останемся здесь, только флаги изменят на наших башнях и в управах воцарится другой язык. Не наш… Что им надобно нашего — так это только руки, что создают для них винокурни и рубят леса, а когда возникнет потребность, то берут оружие и защищают чужую свободу…

Вот такой, Андрейка-философ, черствый хлеб любомудрия, как привык говорить Аввакум, опираясь на чтимого мудрослова Грегория Сковороду, зиждителя нашей думы и нашего языка.

Господи, прими без осуждения души тех, что пали ныне невесть за что! Укрой их небом, а прах мы сами уберем. Ибо поле следует приготовить к посеву.

Красовались черешневые и сливовые сады на склоне горы. И цвели ожесточенные лица людей, сотворивших сей кровавый пир. О, тогда героям не хватило вина. Пошли громить пивоварню Шенборна.

Теперь я снова стоял на том бережке, совсем мирном, залитом заходящим солнцем. Только движение людей выказывало какую-то встревоженность. Под отрогом скалы, в окружении жандармов, несколько мужиков раскапывали глинище. В стороне, под одиноким осокорем, лежало тело, накрытое рядном. Так вот что предсказывали вороны! Сбоку стояли посадники, вполголоса говорили между собой. В центре группы живо крутил лисьей мордочкой посланец из Будапешта. Градоначальник заметил меня и дал знак подойти.

«Еще одна, Мафтей, — сказал упавшим голосом. — Только сию удалось найти. Не успел убивец спрятать следы. Можешь осмотреть убитую. Пан Холоши говорит, что оглушили в голову. Скорее всего, совершено над ней надругательство, потому что нет нижнего белья, а на бедрах кровь… Может, здесь и других девушек закопали…»

«Может, — сказал я, — но сначала расспрошу людей».

И вот что мне поведали. Девка ежедневно пасет здесь коров. А нынче в полдень не пригнала их доить. Послали за ней мальчишку. Скотина ходит где попало, а девка исчезла. Обошел прибрежье, позвал в березняке — ничего. Пошли старшие, прочесали всю округу — пусто. Когда глядь: Борко, пес их, гребет землю под горою. Схватились за лопаты, разгребли камни — что-то мягкое. Тело, спаси Господи…

Я поднял тряпку. Девица совсем молоденькая. Кожа на удивление свежая, значит, смерть настигла ее не внезапно. На макушке ссадина, ключицы тоже побиты. Грудная клетка отечная. Бедняжка еще дышала какое-то время под землей. Я попросил принести из реки воды и промыл лицо, пригожее, как у херувима. Широко раскрытые, словно от удивления, глаза. Но что это: глазные яблоки мутные, а веки обожженные. Мертвецам не заглядывают в глаза. А зря… Я пристально стал осматривать тело и, наконец, нашел то, что искал. На ноге выше икры был лилово-бурый отпечаток, похожий на папоротник. Знак молнии.

В конце концов я оставил труп и по пригорку выбрался на скалу, которую вплотную подпирало дерево. С его вершины по всему стволу сбегала трещина. А под ногами зиял обрыв… Все неведомое встало на свои места. Молния ударила в осокорь, под которым пряталась девица, притом скользнула по скале, оторвав огромную глинистую глыбу. Она и накрыла несчастную. Та была еще жива, но под завалом задохнулась. Впрочем, она скончалась бы и без этого. Так, видать, ей на небесах было написано.

Люди не только не смотрят мертвым в глаза, они и собственные глаза редко поднимают вверх. Разве что когда сверкает и гремит. Насмотрелся я при жизни молний, наслушался громов. И давно перестал их бояться. Не то разит, что ослепляет. Не то предвещает, что громко звучит.

Вдали от толпища, из-за куста боярышника, наблюдал за сутолокой одинокий растерянный глаз. Я узнал лотроша[134] Циля по торчащим патлам и охапке кольев на плече. Что он здесь потерял? Может, все-таки что-то действительно потерял. Может, глаз… В том кровавом месиве, которое я разгребал возле сего моста в позапрошлом году, не было времени заглядывать в глаза. Да еще и в выбитые. Мог быть среди несчастных и этот. Как он, не мигая, смотрит в мою сторону! Может, узнал во мне того, кто следит за ним. А может, сам следит за мной…

Я сошел вниз и посоветовал бурмистру отпустить людей — больше они ничего не откопают. И уведомил его о сути происшествия. Тот вздрогнул от неожиданности.

«А как же быть с предположением следователя Холоши? След крови на причинном месте…»

«Передайте тому пану, что у женщин раз в месяц такое случается. А что касается нижнего белья, то бедные русинки его не носят. Даже на праздники. Кстати, поздравляю вас с праздником…»

Народ неохотно расходился. Чужая смерть властно притягивает живых. Биров пошел за бричкой пешком со мной. Я спросил его о жене. «Все равно убивается, — сказал он, — но хорошо, хоть при уме». Я поменил[135] сделать для нее еще одно лекарство. Господин отправит за ним прислугу. Спросил, чем еще может быть полезен мне.

«В темнице Замчища сидит молодой рыбарь, которого посадили за вашу дочку. Я бы хотел с ним поговорить».

«Хорошо, я попрошу разрешения от коменданта. А ты что-то узнал?»

«Ненцио куид сит», — ответил я, забывшись, по-латыни.

«Что?»

«Не ведаю, до чего дошел. Знаю только, что оно где-то близко, очень близко…»

«И вот что мне поведали. Девка ежедневно пасет здесь коров. А нынче в полдень не пригнала их доить. Послали за ней мальчишку. Скотина ходит где попало, а девка исчезла. Обошел прибрежье, позвал в березняке — ничего…»