Я сидела в комнате, не выходя, несколько суток. Не чувствуя ничего, не понимая ничего, не осознавая ничего. Не помню, пила ли я, ела ли, ходила ли в туалет.

Мама и сестра не писали.

Не было никакого желания смотреть «Друзей», играть в «косынку» или общаться на форуме. Мне никто не писал и не звонил. Никто вообще.

Только на исходе четвертого, кажется, дня, в районе Рождества, Катька, моя вечная пропажа, вдруг написала: «Зацени, как моя Ксюха выступила».

Катькина дочь была странненькая, отмеченная богом девочка. Она стояла на сцене в каком-то рубище, босая, с распущенными волосами, жгла одну за другой спички и под аккомпанемент играющих кто в лес, кто по дрова музыкантов читала «Девочку со спичками».

Это был удар такой силы, на которую способны только искусство и смерть.

Я рыдала, выла и каталась по полу от боли. И все это – в тишине. Никто не слышал никто не видел никто не знал. В точке Немо так всегда.

Не помню, сколько времени прошло.

Выйдя на улицу, я зашаталась с непривычки. Холодно. Вечер, синева перетекает в черноту. Двор пуст, народ, как за щитами, спрятался за светлыми квадратами окон. Дверь соседнего подъезда скрипнула. Двор-колодец раздувает звуки, но шагов я не услышала, зато вспыхнул на крыльце маленький красный огонек – и завис в воздухе. Кто-то вышел покурить.

Он был очень близко, невероятно близко.

Люди здесь, рядом.

Мне было по-прежнему плохо, и плохо будет еще очень и очень долго, дни и дни, годы и годы, но в то мгновение я вышла из точки Немо.

Я не знаю, слышал ли космонавт на МКС (зачеркнуто) бог, как я тогда кричала.

Часть вторая

Маньяки

Про Помойного Деда говорили разное. То типа он прочитал в газете, как один бомж нашел в мусоре серебряную ложку, – ну и сам полез копаться в отходах жизнедеятельности в надежде повторить успех бомжа, то вроде бы после смерти жены потерял обручальное кольцо и до сих пор везде ищет. Помойный Дед обшаривал все мусорки в поселке – кое-что из найденного он тащил домой, а кое-что пытался продать людям на станции, впрочем, почти всегда безуспешно: считалось позором что-то у него покупать. Просто так, из жалости, сунуть ему в руку мелочь – еще туда-сюда, но брать в руки его «товар» – так же стыдно, как самому в мусорке копаться.

Ко мне он подвалил только раз – когда я сошла с электрички в тот злополучный день, когда…

…в общем, в тот день у меня случился первый секс.

Тот мужик подошел ко мне на вокзале в Заводске. Я опоздала на электричку и ждала следующую, отправлявшуюся через полтора часа. Я читала. Книга была толстенная, в суперобложке, наверное, ее он и заметил:

– Что читаешь?

– Кентерберийские рассказы.

– Э-э-э… Ммм… не хочешь… выпить?

– Нет, спасибо.

– А как отсюда до Парковой дойти – знаешь?

– Да.

Он был довольно старый, как мне тогда показалось. Лицо в морщинах, щеки впалые. Очень худой – джинсы на нем висели, куртка болталась. На плече – большая спортивная сумка, сдутая, как его щеки, по виду – пустая. Такие берут с собой в дорогу, когда думают, что обратно поедут с грузом. Еще он носил кепку. Да, он был низкого роста и в кепке, поэтому я вспомнила фразу «метр с кепкой» – так говорил про невысоких мужчин папа.

– Я в гости приехал…

– В первый раз в Заводске?

– Да… не в первый, но раньше тут был… давно. Знаю адрес: Парковая, десять. Далеко идти?

– Не очень. Дворами если, то минут десять ходу. Или можно проехать пару остановок на…

– Не проведешь?

У меня было время до электрички. Я спрятала книгу в сумку:

– Хорошо.

– Отлично! Подожди… Я мигом! – Он сгонял в ларек и взял две банки «Девятки». Одну открыл и протянул мне: – Угощайся.

– Спасибо.

Я отпила несколько глотков. Не то чтобы это было первое пиво в моей жизни, но взрослые меня до этого не угощали. Тем более «Девяткой», про которую все говорили, что она очень крепкая.

Идти и правда было недалеко. Заводск похож на дырявый носок – всегда можно неожиданно вынырнуть из темноты подворотни на белый свет и оказаться там, где вовсе не ожидал. Заблудиться тут просто, и дворами куда угодно доходишь быстрее, чем улицей.

Мы пошли.

Почти все дворы были как у баб Маши: разваленная песочница, ржавые качели и заросшие бурьянами клумбы. В одном, правда, имелась лавочка. Он сел, похлопал ладонью рядом с собой и сказал:

– Посидим?

– Вы же хотели на Парковую…

– Или хочешь: на качелях тебя покачаю?

– Не надо. У меня электричка. Я вас быстро провести хотела.

Я поставила пиво на лавочку и хотела его там «забыть». Как-то оно мне не понравилось.

– Ну пошли тогда, – он встал. – На Парковую так на Парковую. Заждалися меня там…

Вот с этого момента я точно поняла, что все не так, что надо вернуться, надо бежать, но почему-то пошла с ним. А там, между забором и стеной гаража, где нужно было сделать всего-то с десяток шагов и нырнуть в лаз (там доска выломана), он на меня и набросился. То есть просто зажал рот и сказал:

– Не ори.

А потом:

– Не боись, не опоздаешь.

Больше ничего он не сказал, только сдернул с меня штаны вместе с трусами. Было больно, но не так, как я думала: не так резко, как бывает, когда выдергивают молочный зуб (постоянных у меня еще не рвали к тому моменту) или когда стираешь кожу об асфальт при падении, а долго, долго, долго – до слез. Я плакала. Он что-то сказал, но я не услышала, просто закивала сквозь слезы и натянула штаны высоко, как маленькая, чуть не до подмышек.

Наверное, он спрашивал, как выйти на Парковую. Я даже не заметила, как он нырнул в лаз. Возможно, я его мысленно стерла из этой картины, не знаю. Он просто исчез. Я подобрала с земли сумку (я ее выронила, когда он зажал мне рот, она была тяжелая и легко соскользнула с плеча) и вернулась во двор. На лавочке стояла моя банка «Девятки». Я села рядом. Потом взяла и допила ее. Вообще не пробрало, а говорят, она крепкая.

В электричке было полно народу, но мне удалось сесть. Я смотрела вокруг – на лица, по большей части усталые (вечер же), – и думала: а вдруг они