растратит «Сюшиных» денег и никогда не сделает ее несчастной. Не такие годы! И наконец звание министра стоит княжеского титула.

И сама богатая невеста, казалось, рада была обществу Павлищева и, слегка кокетничая и изучая во всяком случае «интересного» человека, охотно с ним болтала в своем маленьком кабинете час-другой после обеда, когда старик Трифонов без церемонии уходил отдыхать, а мать, у которой часто бывали мигрени, удалялась с англичанкой, мисс Эмми, на свою половину. Что же касается до Бориса, то он, обыкновенно, куда-то исчезал тотчас после обеда.

Никаких влюбленных разговоров Павлищев не заводил и даже не начинал «теоретических» бесед о чувствах, сидя в маленьком кресле, в почтительном отдалении от Ксении, хотя уже ездил к Трифоновым третий месяц. Напротив, он водил с Ксенией больше умные разговоры о литературе, о политике, об искусстве, посвящал ее во все свои служебные дела и часто жаловался на тяжесть своего положения, на то, что его заваливают работой, объясняя с какой-то чисто дружеской и веселой интимностью, что он рад отвести душу и забыть на время дела, болтая с такой умной девушкой.

Это несколько удивляло Ксению, ожидавшую от Павлищева обычной манеры ухаживания мужчин с разговорами о чувствах, с комплиментами, с этими, как будто «нечаянными», взглядами, полными очарования, отводимыми при встрече и словно захваченными врасплох, или с упорными взорами безнадежной любви мрачного страдальца, или с нагло-продолжительными пожатиями рук и почтительно-красноречивыми их поцелуями. Удивляло и вместе с тем льстило ее громадному самолюбию. В самом деле, человек, о котором кричали в Петербурге, как о выдающемся административном таланте, и громко называли будущим министром, не только говорит с ней как равный с равным, но видимо находит удовольствие в этих разговорах и, подчас, соглашается, что он не прав и считает себя побежденным. «Во всяком случае, он очень умный человек и охотится за мной с искусством, если только, в самом деле, думает сделать предложение. Для того, конечно, он и ездит!»

И, слушая однажды историю его жизни, слушая, как он из ничтожных чиновников, благодаря лишь случаю, выдвинулся, не имея никакой протекции, никаких связей и обязанный всем своей энергии и труду, Ксения проникалась к Павлищеву уважением, считала его недюжинным человеком и сама с ним становилась проще и интимнее, не столько на стороже, в качестве наблюдательницы, как прежде, и, доверяя его рассказам, считала его уж не совсем «человеком 20 числа», а честолюбцем, который мог бы принести себя на алтарь отечества во имя пользы и добра, при известной нравственной поддержке. Человек он во всяком случае честный и порядочный, — предполагала Ксения. Знакомая с его автобиографией без многих «ошибок молодости», предусмотрительно опущенных его превосходительством, как излишняя подробность, и не знавшая всей беспринципной податливости Павлищева, уже доказавшего при двух министрах, что можно с одинаковой талантливостью обсуждать вопрос с совершенно двух противоположных сторон и быть, так сказать, административным «homme à tout faire» — Ксения поддалась своей любви ко всему не совсем обыкновенному и интересному и если и не поощряла прямо, то не препятствовала Павлищеву быть с ней на дружеской ноге и поверять ей все свои служебные и иные огорчения и горести, выслушивая их без обычной своей насмешливости, а напротив, с ласковым участием.

И, порой, в ее самолюбивой головке бродили мечты о роли Эгерии будущего министра. Эта роль нравилась ей. Она могла бы быть его помощницей и вдохновительницей, не показывая ему этого и не оскорбляя мужского самолюбия. Она сумела бы удержать его на высоте положения и не дать ему сделаться только рабом честолюбия. Ее богатство помогло бы этому. Можно сделать много добра и хорошего вместе. Можно не бесследно прожить, направляя власть в хорошую сторону.

Так мечтала иногда Ксения, находясь, сама того не замечая, под влиянием Павлищева и его разговоров, что власть далеко «не мираж, как многие думают.» И он посвящал ее в те закулисные тайны административного храма, которые как будто и подтверждали справедливость его слов.

И как муж, он казался ей недурным мужем… Он, кажется, мягкий человек и недурен собой… Конечно, не молод, но странно было бы ей выйти за какого-нибудь мальчишку. Размышляя об этом, Ксения невольно вспоминала Марка и краснела, чувствуя досаду и какую-то неприязнь к этому «мальчишке». Вероятно, и не ревнив, да и некогда ему будет ревновать, и к тому он умен и понимает сущность ее кокетства, которое никогда не переступит известных границ. Одним словом, брак с Павлищевым не вызывал в Ксении никакой физической брезгливости, и она все более и более осваивалось с этою мыслью и ожидала, когда Павлищев удостоит ее своим признанием и как именно он это сделает. Это во всяком случае любопытно.

Павлищев хорошо видел, что «золотая рыбка» теперь уж совсем «клюнула» и что родители очень желают этого брака. В городе уже говорили о свадьбе, как о деле решенном, и многие коллеги завидовали этому счастливцу, который решительно родился в сорочке: и делает блестящую карьеру, и женится на миллионе.

И в одно веселое, весеннее воскресенье, его превосходительство ехал к Трифоновым с намерением сделать предложение, заранее уверенный в согласии.

XV

Павлищев застал Ксению одну. Ни отца, ни матери не было дома, и его превосходительство обрадовался, что можно будет объясниться без помехи наедине. Уж в уме его готова была маленькая влюбленная речь, которую он скажет, непременно скажет сегодня. Нечего откладывать этого дела в долгий ящик.

Такие мысли мелькали в голове Павлищева, пока он дожидался Ксении в гостиной. Вот и она — необыкновенно моложавая, свежая и хорошенькая сегодня в своем светлом нарядном платье, с оживленным, умным лицом, нежность и белизна которого оттенялись роскошными белокурыми волосами, собранными в виде коронки на маленькой, красиво посаженной, слегка приподнятой головке. На вид Ксении нельзя было дать более двадцати трех-четырех лет.

«Совсем англичаночка» — подумал Павлищев, почтительно кланяясь.

— Отчего не были в четверг у нас, Степан Ильич? Опять заработались? — спрашивала Ксения с обычною дружескою приветливостью, подходя к Павлищеву своей быстрой грациозной походкой и протягивая руку. — Из-за вас я проскучала весь вечер. Не с кем было спорить! — прибавила, она с веселой улыбкой, щуря слегка глаза.

Павлищев сегодня как-то особенно продолжительно поцеловал эту маленькую, узкую, тонкую и ослепительно белую ручку, на мизинце которой горел рубин, осыпанный бриллиантами, и проговорил:

— Был спешный доклад министру… Он ведь у нас нетерпеливый… Я просидел всю ночь и не мог вырваться… А как хотел, если б вы знали…

И, словно бы очарованный, не