— Вы прямо и честно скажете мне? — перебил Павлищев.

— Само собой разумеется, скажу. Лгать и притворяться я не стану! — кинула Ксения, надменно взмахнув головой. — И не только скажу, но и оставлю вас… слышите?

Павлищев не. без пафоса ответил, что понимает, что «чувство свободно» и, конечно, разделяет ее взгляды и вполне ценит ее правдивость.

— Не бойтесь, я не из увлекающихся и не думаю, чтобы была способна на такую любовь, но…

— Надо предвидеть я опасность, — докончил за нее Павлищев. — А мне надо стараться предупреждать ее, не прибегая к сценам ревности… В этом отношении я буду примерным мужем, Ксения Васильевна. Поверьте моему уму и такту…

— Еще одно предостережение…

— Вам разве мало самого ужасного? — полушутя, полу грустно воскликнул Павлищев.

— Надо все досказать… Не сердитесь на то, что я вам скажу… Обещаете? — промолвила Ксения.

— И без обещания не буду сердиться.

— Я верю вам и считаю вас искренним человеком, желающим добра людям… Верю и уважаю вас за это… Но если бы потом я разочаровалась в вас…

— Не досказывайте… Я только могу гордиться, что моя жена такой чудный человек! — горячо проговорил Павлищев и крепко пожал руку Ксении, вполне уверенный, что после свадьбы все эти ее «нелепости» пройдут, и она сделается в его руках разумной и успокоившейся женой, которой не в чем будет разочаровываться.

Решено было, что свадьба будет летом, и они тотчас же уедут заграницу на два месяца. На правах жениха, Павлищев несколько раз принимался целовать руки Ксении и даже позволил себе сорвать один «мирный» поцелуи, прильнувши к ее заалевшей щеке. Они болтали о будущей жизни, о том, как Ксения будет помогать ему нести бремя государственных забот, и Ксения, смеясь, говорила, что сделается самым строгим цензором.

Когда вернулся Трифонов и узнал, что Ксюша — невеста Павлищева, радости его не было конца. Он благословил их обоих и заставил поцеловаться. Не менее обрадована была и мать и, радостная и счастливая, всплакнула, призывая благословение Божие на дочь и на будущего зятя-министра.

Павлищев обедал у Трифоновых и, просидев с полчаса у Ксении в кабинете, уехал, простившись с ней горячим поцелуем. Он торопился на какое-то заседание.

А Ксения, оставшись одна, заходила по комнате взволнованная, несколько ошеломленная, стараясь привести в порядок свои мысли, все еще не освоившаяся с решением сделаться женою Павлищева.

В гостиной послышались чьи-то шаги. Ксения взглянула в двери и чуть не вскрикнула от изумления, увидавши Марка.

XVI

И Марк увидал в дверях изумленное лицо Ксении и поклонился.

Ксения вошла в гостиную и, протягивая Марку руку, спросила:

— Вы, конечно, к папе?

— Да, пришел навестить Василия Захарыча, — отвечал Марк с едва заметной улыбкой, которая, казалось, подчеркнула не совсем любезный вопрос хозяйки, и крепко пожал руку Ксении.

— Что же вы не велели ему сказать?

— Василий Захарыч спит.

— Я разбужу папу… Ему пора вставать.

— Нет, зачем же. Я подожду, если позволите.

— Конечно, подождите. Отец будет очень рад вас видеть. Ведь вы его слабость! А между тем, так редко бываете у него! — промолвила Ксения сдержанным и холодным тоном, чувствуя в то же время какое-то невольное радостное волнение при виде этого красивого, спокойного и энергичного Марка с его черными кудрявыми волосами и темными, точно пронизывающими глазами.

Она опустилась на диван и, указывая Марку на кресло, почему-то сочла долгом сказать:

— Папа, верно, скоро встанет.

Марк как будто даже удивился, что Ксения остается с ним, и сказал:

— Я вас оторвал от каких-нибудь занятий… Надеюсь, вы не станете стесняться, чтоб занимать меня, в качестве любезной хозяйки, тем более, что Василий Захарыч скоро встанет.

— Это что за вопрос? — кинула Ксения и почувствовала, что краснеет.

— Я боюсь злоупотреблять вашей светской любезностью — вот и вся сущность вопроса, — пояснил Марк.

— Но почему вы думаете, что я должна стесняться именно вашим обществом? — с живостью спросила Ксения.

Марк усмехнулся.

— Точно я не вижу вашего недружелюбного отношения, ко мне и не понимаю, что мое общество не может доставить вам ни малейшего интереса?.. Не первый же день мы с вами знакомы, Ксения Васильевна… Так к чему же, скажите на милость, вам церемониться со мной? Или светские приличия вас стесняют? Но ведь вы, кажется, уже не такая данница предрассудков! — прибавил Марк, насмешливо взглядывая на Ксению.

— Кажется, и вы, в свою очередь, не удостаиваете меня своим милостивым вниманием, Марк Евграфович? — с насмешливой улыбкой отвечала Ксения, несколько удивленная и втайне обрадованная словами Марка, — и не особенно печалитесь моим, как вы говорите, недружелюбным отношением. И следовательно, жаловаться…

— Да разве я жалуюсь? — перебил Марк. — Я такими глупостями не имею привычки заниматься. Я только определяю факт.

— Виновата… Еще бы! Разве вы можете жаловаться на что-нибудь? — иронически подчеркнула Ксения:- Вы, ведь, только определяете. Но, в данном случае, несмотря на вашу самоуверенность в точности определений, вы ошиблись.

— В чем именно?

— Никаких недружелюбных чувств я к вам не питаю — да и не за что, согласитесь сами — я отношусь к вам так же, как и к другим добрым знакомым! — прибавила Ксения, и голос ее невольно зазвучал мягкими нотками.

— В таком случае, сознаюсь в ошибочном определении факта и приму ваши слова к сведению, — заметил Марк без особенной, казалось, радости.

— То-есть, что значит — к сведению?

— Не буду впредь думать, как раньше думал.

— И будете удостаивать разговором не одного только папу?

— Если угодно…

— Очень угодно. Ведь вы представляете для меня интересную загадку.

— Я? Загадку? — с удивлением переспросил Марк.

— Да, нечто вроде сфинкса, — проговорила, смеясь, Ксения. — Таких молодых людей я еще не видала и, сознаюсь вам, хоть и давно имею честь знать вас, в сущности совсем вас не знаю. Вы, ведь, никогда не высказываетесь, по крайней мере у нас. Быть может, вы откровеннее со своими друзьями?

— У меня нет друзей.

— Ну, с более близкими знакомыми.

— И близких знакомых нет.

— Но есть же родные?

— Одна сестра.

— Она здесь?

— Нет, в провинции.

Ксении вдруг стало жаль Марка. Без друзей, без близких, такой одинокий этот юноша! Немудрено, что он так замкнут в себе и так сдержан! И ей хотелось расспросить его об его жизни, о том, почему он так одинок, хотелось сказать ему доброе слово участия и сочувствия, смягчить его сердце лаской, но, взглянув на это спокойное и уверенное лицо, которое, казалось, вовсе не искало сочувствия, она сдержала свой порыв и только спросила:

— И вас такое одиночество не пугает?

— Нисколько…

— И вы