Но я же знаю, что это неправда.

И все-таки нам важно выходить гулять почаще, думаю я, глядя вдаль. Не столько для того, чтобы осьминог исчез, сколько по той причине, что он, возможно, никуда не денется.

Вечер среды

Просыпаюсь, чувствую, что кровать трясется, и первым делом думаю, что это землетрясение. Заметных землетрясений у нас не случалось уже несколько лет, и в глубине души я готовился к ним.

Предчувствовал.

Ждал.

Я приподнимаюсь на локтях и таращусь в темноту. Что-то тут не так и не то. Нет обычного ощущения накатывающихся тектонических волн. В животе не екает так, как бывает, когда взберешься на самый верх «американских горок», за долю секунды до начала первого спуска. Нет спокойствия, которое обычно овладевает мной вопреки всем представлениям о том, какой должна быть реакция на землетрясение, – спокойствия, которое дает шанс вспомнить, где батарейки для фонарика, посчитать, сколько унций питьевой воды осталось во всех бутылках, хранящихся дома, работает ли транзисторный приемник, прилично ли ты будешь одет, когда твое тело выкопают из-под завалов.

Я кладу ладонь на Лили и понимаю, где находится источник этой сейсмической активности: ее скрутила очередная судорога. Поворачиваюсь на бок и крепко прижимаю ее к груди. Мои губы прямо за ее ухом и за осьминогом, и я зло шепчу:

– Отпусти ее. Отпусти ее. Отпусти! – А потом обращаюсь к Лили: – Я с тобой. Я здесь. Ш-ш!

Мысли уносятся далеко, мне представляется, что мы в полевом госпитале, где-то недалеко от поля боя. Воздух жаркий и душный, и Лили, раненый солдат, испытанный в боях и одурманенный морфием, вздрагивает, вновь видя перед собой ужасы войны. А я, любящая медсестра, стараюсь успокоить его, прошу не обращать внимания на далекие взрывы, не слушать стоны раненых товарищей, забыть про вонь обугленной плоти, погубленные жизни и мстительные крики злорадных сорок, предчувствующих смерть, и при этом не забываю вытирать ему лоб.

Лили содрогается, закатив глаза, и мой ужас порождает беспомощность и бездействие, я жду, когда судороги прекратятся. Одной рукой я придерживаю ее за подбородок, чтобы не моталась голова. Вдруг я понимаю, что она может укусить меня, непроизвольно, от страха, но мне все равно. Пусть кусает. Боли я буду только рад. Может, хоть она выведет меня из состояния полной бесполезности. Слезы наворачиваются на глаза, мне кажется, что осьминог сжимает мою голову, присасывается к моей коже всеми восемью щупальцами, сдавливает ее, как клещи моих приступов паники. Я чуть не убираю руку из-под подбородка Лили, чтобы убедиться, что осьминог не перескочил с ее головы на мою. Но все-таки не убираю. Потому что знаю: нет, не перескочил. Я по-прежнему вижу, как он крепко обхватил щупальцами голову Лили.

Судороги утихают, я замечаю, что подо становится горячо. Влажное пятно расплывается, как капля пищевого красителя в воде. И быстро остывает. Лили напрудила в постель, ее моча впиталась в простыню. Я не пытаюсь перенести Лили на сухое место и переползти сам, пока судорога не проходит, и даже после нее мы лежим неподвижно, пока мой будильник не отсчитывает еще несколько минут.

Мне вспоминаются все ночи, когда Лили отказывалась писать на прогулках перед сном. Каким это было стрессом для меня. Как трудно было в такие ночи уснуть и не просыпаться поминутно, с досадой думая, что в предрассветной темноте придется снова вести ее во двор. Сколько ссор вспыхивало между нами по этому поводу. Я всегда считал, что лучше знаю, когда ей надо пописать, но в сущности, до этой ночи она еще ни разу не мочилась в постель. И вот теперь напрудила, и мы лежали в луже, часы отсчитывали минуты, моя любовь к ней росла и мы оба продолжали жить и дышать.

Что в этом такого ужасного?

Зачем я всегда так злился?

Почему испытывал потребность быть правым? Выигрывать каждый спор с ней? Переупрямить собаку?

И вдруг вся злость улетучилась. Впиталась, как содержимое опорожненного мочевого пузыря, в мягкие хлопковые простыни, на влажной поверхности которых мы лежали.

Лили пытается дышать ровнее, но вскоре начинает задыхаться.

– Хочешь пить? Я дам тебе своей воды, – я указываю на стакан с водой, который всегда держу на тумбочке у кровати.

Лили отрицательно качает головой.

– Мне так совестно, – говорю я, – за все эти ночи.

– Почем-у-у?

Она все еще задыхается.

От этого меня опять бросает в слезы. Она понятия не имеет, сколько раз я ложился спать, злясь на нее. А может, когда-то знала, но забыла. Потому что собаки живут настоящим. Не держат зла. Избавляются от злости ежедневно и ежечасно, и не дают ей изводить их. Они отпускают грехи и прощают каждую минуту. Каждый поворот за угол – возможность начать с чистого листа. Каждый подскок мячика приносит радость и обещание новой погони.

Ей хочется понять, за что мне совестно. А я не хочу рассказывать ей, как я злился. Не хочу упасть в ее глазах. Только не сейчас. Когда нас слышит осьминог.

Поэтому я вру, когда отвечаю ей:

– Потому что теперь мне придется купать тебя.

Суббота

Солнце с самого утра светит на полную мощность – значит, июньская мгла уже позади, июль не за горами. Мы оба устали, были бы не прочь после утренней прогулки снова завалиться в постель, почитать, поспать, проснуться и снова задремать. Но солнце манит ослепительной противоположностью идеи: есть тьма, но есть и свет. Остаться в постели – значит выбрать тьму, судороги, осьминога. Выйти из дома – значит принять свет.

– Как насчет сходить куда-нибудь? – спрашиваю я за завтраком. Сухие гранулы для нее, сухие хлопья, по обыкновению, для меня.

Лили не отвечает, пока не закончит есть и не обнюхает кухонный пол, чтобы убедиться, что ни одна гранула не ускользнула из ее миски.

– Мне и дома хорошо.

– Знаю, что хорошо. Но, по-моему, нам стоит прокатиться и посмотреть на океан.

Лили думает о моем предложении, а я – о том, помнит ли она океан. Скучает ли по нему. Раньше мы часто бывали на побережье. Я надеюсь, что и осьминог скучает по нему, и когда снова увидит свою стихию, то уползет обратно в воду.