– Один из них – операция, то есть его попытаются вырезать. Этот выход, пожалуй, самый очевидный. Но врачи поймут, можно ли вырезать его целиком или нет, только когда сделают тебе наркоз и посмотрят, как он держится, – заметив растерянный взгляд Лили, я напомнил: – Однажды тебе уже делали операцию – на спине.

Лили отшатывается, я чувствую, как она вздрагивает.

– Не люблю операции.

– Никто их не любит.

Разве что хирурги.

– А еще что?

Ее реакция подтверждает то, что я уже знаю, но операция была бы самым приемлемым решением по многим причинам. Я с таким злорадством представлял себе, как скальпель воткнется в осьминога и разрежет его, что почти был готов взяться за операцию сам. Принести ему смерть на остром лезвии ножа. Но даже самый увешанный регалиями хирург не смог бы сделать это, не вонзая скальпель в Лили. Ни я, ни она не собирались мириться с таким обращением, каким бы перспективным ни выглядел этот вариант.

– Еще химиотерапия и облучение.

– А что они сделают?

– Предположительно от них осьми… то есть он съежится.

Перед глазами возникает забавная картинка, почти карикатура. Осьминог становится все меньше и меньше прямо у нас на глазах и наконец пищит: «Я та-а-аю!», совсем как Злая Ведьма Запада.

– От них так же больно, как от операции?

Я пытаюсь представить себе Лили после этих процедур. Вообразить, как отразятся они на ее и без того подавленном настроении. Возможно, она лишится голоса. Не могу представить себе, что никогда не услышу ее лай: Я! ТОЛЬКО! ЧТО! С! ХИМИОТЕРАПИИ! И! ЭТО! ТАК! ЗДОРОВО! ДАВАЙ! ОБМАЖЕМСЯ! АРАХИСОВОЙ! ПАСТОЙ! И БУДЕМ! ЛИЗАТЬ! ПОКА! НЕ! СЪЕДИМ! ВСЕ!

Вообще не могу представить себе, что она больше никогда не будет лаять, как раньше.

– И та, и другая неприятны, – говорю я.

– Дальше, – нетерпеливо просит она.

– Тебе могут назначить стероиды, чтобы уменьшить осьминога в размерах таким способом – вернее, уменьшить отек, который он вызвал у тебя в мозге, и в то же время будут давать тебе противосудорожные лекарства, чтобы снизить частоту приступов судорог. Но и те, и другие препараты очень вредны для почек.

Лили уже прошла несколько курсов лечения стероидами, когда у нее в области позвоночника снова образовался отек. Раньше мне казалось забавным то, что она сидит на стероидах: я представлял себе, как однажды возвращаюсь домой и вижу в стене дыру в форме таксы, и половина машин в квартале перевернута, словно тут взбесился Халк. Но шутил я только потому, что был напуган. Поэтому старался думать, что стероиды делают из обычных пациентов сверхлюдей и сверхсобак. Значит, операцию на спине ей больше делать не придется. Стероиды обязаны быть сильнодействующими. Они должны помочь.

– Пфе, – фыркает Лили, выражая свое отношение ко всем возможным вариантам сразу.

Она не собирается помогать мне принимать решение. Она собака, у нее другие заботы, и вообще, что она в этом понимает? А может, она уже все решила, и от меня требуется лишь выслушать ее. Может, она знает, что говорит ветеринар, – очевидные вещи для любого, надо лишь вдуматься. Что лечения от осьминогов для собак не существует. Что его еще не открыли.

Лили встает у меня на коленях, поднимает одну переднюю лапу и застывает в своей самой эффектной позе сторожевой собаки.

СМОТРИ! ДЕЛЬФИНЫ! ВЕРНУЛИСЬ! ОНИ! СКАЧУТ! И! Я! ХОЧУ! СКАКАТЬ! В! ВОЛНАХ! КАК! ОНИ!

Поднимаю голову: стая и вправду вернулась, и дельфины действительно скачут, вылетают из воды, снова ныряют, играя в приливных волнах.

Но гораздо сильнее меня завораживает голос Лили. Тот самый, потерю которого я не вынесу. Он звучит уже не так молодо, ее восклицания стали не такими частыми и длинными. Щенячий энтузиазм сошел на нет. Но это все еще ее голос. Все еще она.

– Ты же не любишь мокнуть, – напоминаю я.

– Ах, да, – спохватывается Лили. И снова усаживается у меня на коленях.

– Но мысль отличная, мышка. Поплескаться в волнах.

Помолчав, Лили смотрит на меня.

– Иногда я мысленно называю тебя папой.

У меня перехватывает горло.

Других ласковых прозвищ мне не нужно.

1.

Уже поздно, прошло время, когда я обычно иду разыскивать Лили и отношу ее в постель, но сегодня искать ее мне не приходится – она поднимает столько шума в коридоре, лает, рычит и никак не унимается. Когда я выхожу к ней, она таращится в угол между дверью спальни и ванной, стоит в угрожающей позе на полусогнутых задних ногах, с вставшей дыбом шерстью на загривке, явно напуганная и встревоженная.

– Гусенок? Гусенок! Мангуста! В чем дело?

Она и бровью не ведет, ничем не дает понять, что заметила меня. Только лает и лает на проклятый угол, словно оттуда на нее надвигается целый батальон врагов. Я уже наклоняюсь, чтобы взять ее на руки, как вдруг она заставляет меня замереть на месте.

ЭТО! ЛАМА! ПЛЯЖНЫЙ! МЯЧ! СЕМЬ! ПАРЛАМЕНТ! ЗАПЕКАНКА! АНТАРКТИДА! ПИЖАМА!

Что за?..

Застыв, мы оба глазеем друг на друга. Как в фильме ужасов, когда кто-то вдруг начинает нести околесицу, и в комнате воцаряется мертвая тишина. Ничуть не удивлюсь, если голова Лили повернется наоборот, как у совы, и ее начнет рвать гороховым супом. Но я знаю наверняка, что никакие демоны в нее не вселились – кроме одного, скользкого восьминогого мерзавца. Я подхватываю ее, крепко прижимаю к себе, чтобы успокоить, но она, рванувшись сначала влево, затем вправо, чуть не высвобождается из моих рук. Только после того, как она целую минуту проводит прижатая к моей груди, ей удается выйти из этого странного транса, и она начинает неудержимо дрожать.

– Гуппи, что это было?

Лили поворачивается от меня к окну, от окна – к двери столовой, от столовой – к спальне.

– Я не вижу, – говорит она.

Я пугаюсь.

– Чего не видишь?

Включаю свет в надежде, что это поможет.

После долгой паузы:

– Ничего.

Я смотрю на осьминога:

– Что ты натворил?

У осьминога раздраженный вид.

– А ты не заметил, какая закономерность прослеживается в этом доме? Любую вину сваливают на меня.

– ЧТО ТЫ НАТВОРИЛ?

– С ней?

Раньше я воздерживался от таких поступков, но поскольку Лили все равно сама не своя, я шлепаю по осьминогу. С силой. И сразу раскаиваюсь, но Лили как будто не замечает.

– Ай! – Одно их щупальцев хватается за место, куда пришелся шлепок. – Я выпустил содержимое чернильного мешка. Доволен?

– Она же ничего не видит!