– Элен? А почему бы и нет? Я приду.

После этих слов он встал, вскинул голову и пошел открывать ворота, как бы говоря, что ему не о чем со мной больше разговаривать. С силой и, как мне показалось, злостью он распахнул дверь и, когда та после глухого удара о бревенчатую стену стала надвигаться на него сзади, пнул ее ногой. Я поднялась и поспешила выйти.

– Ну пока, до вечера, – бросил мне Антон, когда я проходила мимо него.

Прозвучало это совершенно незнакомо и без колокольчиков. В его чистом звонком голосе, как в стакане с водой, появился какой-то известковый осадок. Когда мы поравнялись, я подняла на него затопленные слезами глаза. Он стоял, терпеливо ждал, когда я выйду, и даже не смотрел в мою сторону.

– “Яд, кажется, подействовал,” – подумала я и зашагала в сторону дома.

Два тоника и лав из

– “Два тоника и лав из”, – сказал Антон и вытащил из заднего кармана джинсов бумажник.

Продавщица с выражением тупого оцепенения посмотрела на всех троих из-подо лба и, приоткрыв рот, стала ощупывать кончиком языка верхние зубы.

– Это все? – спросила она.

– Еще одну пива. Кэт, тебе что взять?

– Ничего, – отозвалась я из дальнего угла магазина.

Антон отсчитал нужную сумму и положил деньги на прилавок. Продавщица цокнула языком и, повернувшись к нам топленым рыхлым задом, медленно склонилась к коробкам с алкоголем на полу. Элен уловила момент и приставила свою черную туфельку вплотную к ногам Антона. Узкая кожаная юбка облепила ее крепкие бедра. Она прошептала что-то короткое и неважное прямо в его ухо, и они заговорчески друг другу улыбнулись.

– Пакет? – спросила продавщица, вынырнув из-под прилавка с тремя банками в руках.

– Нет, спасибо, – коротко ответил Антон.

Он заплатил за алкоголь и мы вышли из магазина. На улице стоял чудесный июльский вечер. Бывают летом такие вечера, когда ты даже не ощущаешь того, что находишься на улице. Кажется, что температура твоего тела идеально подстраивается под температуру воздуха вокруг. Создается не реальное ощущение того, что на тебе нет одежды, и что даже кожа стаивает с тебя, как растопленная глазурь.

– На дискотеку еще рано, куда пойдем? – спросила Элен.

– Можно на стадион пойти, там почти никого не бывает в это время, и есть где посидеть, – предложила я и вопросительно посмотрела на Антона.

Он оглянулся на меня и пожал плечами.

– Это возле кладбища что ли? – удивилась Элен.

– Да.

– Ну, не знаю, в такой час… бррр, жутко!

– А правда, пошлите к кладбищу, – поддержал меня Антон, и искра какого-то юношеского задора вспыхнула в его грустных глазах.

– Давай, Элен, не трусь! – мгновенно зажглась я от той самой искры.

– Вы оба чокнутые! – сдалась наконец она, и мы все трое направились к стадиону.

Тротуар вдоль дороги давно порос репейником, и поэтому идти пришлось прямо по обочине дороги. По мере того, как мы продвигались к стадиону, вечерние сапфировые тени делались гуще и плотнее. Антон держал руку Элен и смотрел себе под ноги, пытаясь подстраиваться под ее дробные шаги. Я плелась сзади, что явно доставляло им обоим неудобство, и они старались сдерживать знаки взаимного внимания друг к другу. Иногда они поворачивались ко мне вполоборота для того, чтобы что-нибудь спросить или просто убедиться, что я не отстала или вовсе не повернула в сторону дома.

Элен и вправду надела ту самую старую шелковую блузку, которую мы нашли с ней в бабушкином сундуке. Только бант, который должен был завязываться под самое горло, был распущен и без дела болтался в разные стороны отутюженными лентами. Весь вечер она крутилась перед зеркалом и теребила на себе блузку, сражаясь со скромностью нравов прошлого века. “Дурацкий бант! Ну прям как у монашки – вся грудь закрыта”, – злилась она, а я открытой ладонью прикрывала улыбку умиления.

На мне же было надето то самое ее платье в виде церковного колокола, которое пришлось перехватиться двумя булавками, чтобы оно не болталось при движении. “Порядок, – выдохнула Элен, когда последняя булавка была застегнута. – Ты только руки не поднимай высоко, иначе уколешься”, – предупредила меня она и тоже зажала рукой улыбку.

В остальном, должна сказать, платье мне нравилось, только вот к нему совершенно не шли мои сандалии, и каждый раз, когда Антон останавливал на мне свой взгляд, я начинала болтать что-нибудь невпопад и пялиться ему прямо в глаза, отвлекая внимание от своих ног.

Элен этим вечером была тоже излишне разговорчива и хохотлива. Она засыпала Антона историями о том, что шоколад был вкусней, солнце ярче, люди улыбчивей, а улицы чище, когда ей было три и она жила в Германии. При всем при этом она пыталась казаться легкой, повиливать бедрами и как можно более устойчивей ставить свои тонкие каблучки на сыпучий гравий. В ответ Антон молчал, сутулился и по-ослиному кивал головой.

Вдали уже показались многолетние сосны старого кладбища и высокие трибуны на краю футбольного поля за ним. Мы свернули с дороги и пошли по траве вдоль забора кладбища. Болтовня Элен и цокот ее каблучков стихли. Она обвила руку Антона, и прижалась к нему всем телом. Округу освещал одинокий фонарь на покосившемся столбе возле калитки у забора. Его тусклый желтый свет указывал нам на то, на что мы старались не смотреть, и о чем мы старались не думать. Мохнатые кочки осоки торчали меж прутьев забора, а поверх прутьев – маковки кладбищенских памятников. На тех, что повыше, можно было различить даты и увидеть на оттисках фотографий лица. Немая толпа обитателей этого печального места, казалось, знала что-то, чего не знали мы, и провожала нас пристальным взглядом в непроглядную темную ночь.

– Хватит красться сзади, Кэт, иди сюда! – нервно вскрикнула Элен, когда я нечаянно наступила на сухую ветку, и та с хрустом сломалась.

Я прибавила шагу и поравнялась с ними.

– Давайте сядем на самый верх, оттуда будет красивый вид на поле, – сказала я и побежала к трибунам.

Я забралась на самый верхний ряд. Длинная лавка была покрыта пылью и сухими сосновыми иголками. Я очистила место для всех троих и, сев с краю, огляделась. Сверху, как на ладони, было видно поле, близстоящие домишки с огородами, а также порувшевшуюся кирпичную стену старой школы. Элен стояла посередине поля, обнимая бутылки с алкоголем, а Антон висел на футбольных воротах. Обеими руками он держался за широкую трубу над головой, и, подтягивая себя к ней, смешно выдвигал нижнюю челюсть. Подтянувшись, он свободно повисал в воздухе, а спустя какие-то секунды, проделывал это еще раз. Его лицо опять кривилось от натуги, а подбородок выдвигался, как ящик комода. Высокие острые каблучки Элен были воткнуты в мягкую траву, а ее напряженные ножки, подобно ножкам циркуля, собирались описать окружность.

– Антон, ты еще долго там? – громко и капризно выговаривала она.

– Иду! Последний раз!