– Через час, – уточнил помощник.

– Сообщите потом, определил ли этот врач, по какой причине псинка сидеть не может, – попросил я.

– Непременно, – пообещал Борис.

Добравшись безо всяких приключений до полиции Бойска, я вошел в кабинет начальника.

– Хотите присутствовать на допросе Марфы? – спросил Протасов.

– Да, – кивнул я, – у меня есть к ней вопросы. Если, конечно, вы позволите их задать.

– В Бойске все намного проще, чем в Москве, – усмехнулся Евгений, вставая. – Мы находимся совсем близко от столицы, но порядки уже другие. Пошли.

Мы переместились в небольшую комнату. Я опустился на жесткий стул, хотел придвинуть его поближе к столу, но не смог.

– Привинчен, – пояснил Евгений. – Никому неохота по башке мебелью получить, в допросную разный контингент попадает.

– Знаю об этом, – вздохнул я, – чисто машинально попытался стул подвинуть.

Дверь открылась.

– Здравствуйте, Марфа Ильинична, – поприветствовал задержанную Протасов. – Парни, снимите с Горкиной браслеты. Вы же не станете на нас с Иваном Павловичем кидаться, ведь так, Марфа Ильинична?

– Она меня довела! – закричала Горкина и закашлялась.

– Воды принесите, – распорядился Протасов, – и чаю. С печеньем. Разговор будет не короткий. Марфа Ильинична, я вас понимаю.

– Не-ет! – зло выкрикнула Горкина. – Понять меня может лишь тот, кому тридцать лет дверь дома дерьмом мазали! Я просто сорвалась. Как увидела ее, скотину… Она стояла, глядела, моргала… а потом… руку мне протянула, типа «здрассти». Прямо потемнело у меня в глазах… схватила первое, что под руку попало. На беду, это кирка оказалась. И кто ее туда поставил? Там венику место.

– Марфа Ильинична, Елизавета постоянно вам гадости делала, но вы терпели, – «запел» Евгений. – Столько времени!

– Отец Дионисий, царствие ему небесное, – перекрестилась Горкина, – всегда говорил: «Елизавета больна, вам надо за нее молиться, не затевайте свару, пожалейте женщину. Господь забирает душу малыша лишь в том случае, когда понимает: вырастет ребенок и таких страшных дел натворит, что лучше ему сейчас, пока он безгрешен, к Богу уйти, у его престола ангелом стать, чем потом в аду за свои грехи гореть. Пожалейте Елизавету, она не понимает, что кончина Максима на самом деле благо. Молитесь за Брякину и терпите».

– Не думаю, что меня утешили бы слова священника, – признался Евгений. – Надо иметь особый склад мышления, чтобы относиться к потере сына как к благу.

– Я пыталась поступать так, как отец Дионисий советовал, – всхлипнула Марфа, – но когда тебе зимой в окно кирпич бросают, христианское милосердие куда-то испаряется.

Она перекрестилась.

– Наша семья испокон века верующая. Только дочь моя, басурманка, на литургию раз в году, когда на нее наору, ходит. Но под причастие ни в какую. Сколько ни прошу, лень ей накануне пару молитв прочитать.

– Понятно, – кивнул я. – Елизавета мстила вам с дочерью за сына?

Горкина взяла чашку.

– Дура она. А я еще глупее. Лизка вскоре после пропажи Максима в больнице оказалась. Я пирогов напекла, к ней прибежала, угощенье на тумбочку положила: «Ешь, соседка. Мне очень жаль, что мальчик пропал. Моя Ленка никак к этому не причастна». Так она пироги схватила и прямо мне в лицо запустила.

Марфа отвела за ухо прядь волос.

– Видите шрам? Тарелка о голову разбилась, меня осколком порезало. Крови было! Хорошо, что я в больнице была, сразу к хирургу отвели, тот швы наложил. А я Лизку утешать – до того, как она меня ранила, – пыталась, посоветовала: «Пусть милиция Содом проверит, может, Максимка туда направился. Фейерверк они целую неделю запускали. Вдруг мальчик там обретается? Вспомни, как Жанку в Содоме приветили. До сих пор ее мать вздрагивает».

– Содом? – повторил я.

– Вы не из наших, поэтому много чего не знаете, – снисходительно заметила Марфа. – Со стороны храма в Бойск незаконная дорога ведет, давно проложенная. Она узкая, в одном месте зигзагом крючится, прямо у карьера, из которого глину когда-то брали. Мне бабуля рассказывала, что в ее юности Бойск был богатой деревней. Мужики и бабы свистульки делали, игрушки. Брали из карьера глину, лепили, обжигали, раскрашивали и продавали. Посуду еще мастерили. Хорошо все жили. А после того, как Ленин царя скинул, пошли неприятности: то белые красных побьют, то красные белым в ответ накостыляют, в тридцатые годы мужиков посажали, потом война, народ на фронт пошел. Короче, не до свистулек стало, ну и захирел промысел, забыли все о нем, мастерство растеряли, а оно от отца к сыну передавалось, не по книжкам учились. Коренных-то жителей в Бойске, таких как я, у кого здесь поколения родились, сейчас и нет совсем. Теперь карьер, а он глубокий, аж голова кружится, оврагом считают. Если левее у Ведьминого поворота взять, в лесу раньше дом отдыха был от завода, забыла, как он назывался, рабочие там здоровье поправляли. Их обслуживали сотрудники, которые там и жили. От них никогда неприятностей не было – тихие, семейные. К нам в деревню ходили за молоком, творогом, детям брали, сами ели. Тогда в каждом дворе коров держали. Когда дом отдыха закрыли, работники его разъехались. В здании стали устраивать вечеринки. Ой-ой-ой, что было… На своих машинах гости гоняли как сумасшедшие. Сколько там аварий на Ведьмином повороте случалось!

Марфа поджала губы.

– Народ знал, что милиция хулиганами куплена, поэтому жаловаться бесполезно. Кто дебоши затевал? Не спрашивайте, я понятия не имею. Но нам житья не стало. Отец Владимир тот дом Содомом назвал, и прижилась кличка-то. Позднее Гришка Рубин в помещении клуб сделал, и туда местные побежали, парни и девки из окрестных деревень. Лет пять Содом в новом виде существовал, а потом шалман сгорел.

Горкина засмеялась.

– Милиция так засуетилась! Гришка им платил, чтобы от нас и других недовольных его прикрывали. А тут лишились менты своего сахара. Мы-то хорошо знали, кто красного петуха пустил, – Вадим Бузанов, отец Жанки. Хороший мужик, в церковном хоре пел, а девка у него с гнильцой выросла, в пятнадцать лет в Содом бегать начала, ее там приметили, предложили работу: плясать для посетителей. Знамо дело, родители ни о чем понятия не имели. Вечером дочь вроде спать ложится, и отец с матерью в постель. А шалава подождет, пока взрослые заснут, и в окошко – хоп. Утром тем же путем назад. Ну и доплясалась до большого пуза. Вадим в милицию с заявлением, мол, совращение малолетней. В отделении у него сначала бумагу брать не желали, а когда со скрипом приняли, Жанка вдруг сказала, что отец врет, клуб к ее ребенку отношения не имеет, изнасиловал ее какой-то солдат. А через два дня Содом заполыхал. Вот такая история. Но пожар случился много позже пропажи мальчишки.

– Но когда он исчез, вы подумали, что семилетний пацан решил посмотреть, как веселятся взрослые? – уточнил Протасов.

– Почему нет? – хмыкнула Марфа. – Сын Лизки не по годам развит был. А уж противный… Отец сыну внушал, что все люди созданы для прислуживания ему. Ленку мою Геннадий нанял, чтобы она Максиму в ноги кланялась. Дочка из-за барчука каждый день плакала, тот над ней издевался – то за попу ущипнет, то юбку ей задерет. Маленький совсем, а интересы уже взрослые. Умом своим гордился, дочку мою дурой постоянно называл.