– А зачем она зеленит губы?

Нингё язвительно рассмеялась, поглаживая затянувшиеся кровавой коркой раны на теле в тех местах, где его стягивали путы. Потом ее смех вдруг резко оборвался и стал похож на сиплое тявканье, будто у нее перехватило дыхание от веселья.

– Она их ни чуточку не зеленит! Они у нее всегда такие – зеленые и слюнявые, а подойдешь поближе, так сразу почувствуешь, как от нее воняет тухлой рыбой да звериным пометом. По-моему, она мертвая, наша карга. Хоть и живая.

– Как это? – недоуменно спросила Миюки.

Кацуро, после того как умер, не являлся ей ни разу. Как бы там ни напутствовали ее Нацумэ с женщинами Симаэ перед дорогой в Хэйан-кё, Миюки не верила, что клочья тумана человеческой формы, возникавшие у нее на пути, когда она взбиралась по крутым тропам в горах Кии, были бестелесными воплощениями Кацуро: он был не из тех, кто неотступно мучил бы ее, подобно укусу мошки в неудобном месте, которое зудит тем сильнее, чем безуспешнее пытаешься до него дотянуться.

– Да никак. Как есть, так и есть. Кровопийца она, вот что я думаю. Меня-то она развязала, а вот трех девушек, которых подвесила перед тем так же, как меня, – ты своими глазами видела, – уморила. За слова свои не ручаюсь, но похоже на то, даже очень.

Миюки еще спала, когда Матушка взошла на борт ее барки. Невнятно бормоча себе под нос, она принялась раскладывать мази и прочие принадлежности, которыми пользовались юдзё, чтобы наводить красоту: бальзамы для волос; смесь воска и масла для лица; густой белый грим на основе рисовой пудры и воды; бамбуковые щеточки для его нанесения; впитывающие лишайники для удаления его излишков; палочки из древесного угля павлонии[63] для наведения искусственных бровей и все необходимое для приготовления черного лака для зубов, в состав которого она подмешивала порошок чернильного сумаха[64].

Разложив все это, она растолкала Миюки, сунула ей под нос шелковые нити, извлеченные из вскрытых коконов, и обрывки пряжи, смотанные в коричневатые клубки, и наказала пойти смочить их в утренней росе, скопившейся на цветках леспедецы[65] и пунцовых листьях кизила, чтобы юдзё могли протереть ими лица, – таким способом они поддерживали естественную бледность кожи.

– Да не мешкай там. Я отвяжу лодки и ждать тебя не буду. Дела-то стали совсем плохи с тех пор, как разразилось соперничество за власть. Много воинов бежало из Хэйан-кё защищать свои отдаленные земли, ведь гражданская распря уже не за горами!

– По-вашему, война все-таки будет?

– Я же тебя об этом не спрашиваю, так что и ты избавь меня от ответа на такой вопрос.

Не успела Миюки вернуться, как Матушка уперлась шестом в речное дно – и тяжелая барка отошла от берега. Она даже не потрудилась разжать зеленые губы, чтобы призвать Миюки к осторожности, – просто стояла и молча глядела, как та разбежалась и едва не упала в воду, поскользнувшись на глинистом берегу, но в последний миг все же запрыгнула в лодку. Поскольку в руках она сжимала хлопковые очески, промоченные насквозь росой, ей нечем и не за что было уцепиться – и она с лету распласталась на дне лодки. А когда поднялась, вся в грязи, Матушка отхлестала ее по щекам тыльной стороной руки.

Ветер стих, небо прояснилось, вода, мягко журча, плескалась вдоль бортов барки, гонимой вниз по течению с флотилией других лодок, груженных снопами овса или собранными между сваями домов бытовыми отходами, которые старые лодочники сплавляли по реке в бухту Нанива и выбрасывали в море.

В барке их было трое, не считая Матушки, налегавшей на шест.

Миюки, как и остальным девушкам, выдали тростниковый сачок, который каждая юдзё должна была передать мужчине – если, конечно, ее кто-нибудь выберет, – чтобы он положил туда оскребки благовоний, медную нить, рис, соленую рыбу и куски шелка в знак благодарности за ее услуги; впрочем, все это неизменно попадало в руки к Матушке, и она оставляла девушке лишь малую толику из означенных даров, за вычетом многочисленных штрафов, которые той начислялись втихомолку – без ее ведома.

Миюки присоединилась к Нингё и другим жрицам любви. Облокотясь на планширь и постукивая в бубен, висевший у каждой на плече, подобно обезьянке, они затянули песенку, стараясь привлечь внимание мужчин:

Между тем с наступлением дня лодок, гонимых течением, все прибывало, а голоса юдзё смешались с писком водяных птиц, слетавшихся к своим выводкам. Недовольные нескладным хором продажных девок и птиц, некоторые торговцы, обосновавшиеся на берегах реки, и купцы, торговавшие со своих лодок, пытались отогнать «любовные барки», колотя по воде лопастями весел.

По заверениям Нингё, вернее всего завлечь мужчин можно было с помощью душистого порошка, который специально для этого приготавливала зеленогубая Матушка. Порошок рассыпали щепотками на планшире и сдували – ветер подхватывал его и доносил до ноздрей мужчин, готовых платить за любовь.

Час Собаки уже подходил к концу, когда Миюки заметила слабое мерцание фонаря, подвешенного к концу шеста, которым кто-то размахивал с берега.

Ничтоже сумняшеся, Матушка направила барку в ту сторону.

На берегу стоял мужчина. В зыбком свете фонаря его и так невозможно было разглядеть, однако его лоб был низко опущен и, точно ребенок, пытавшийся увернуться от оплеухи, мужчина закрывал лицо длинным рукавом плаща. Хотя плащ был неброского цвета и носивший его мужчина не имел никаких знаков достоинства, по одному лишь приветствию, с которым он обратился к Матушке, было очевидно: человек с фонарем не иначе как состоял на службе при императорском дворе.