— Я решила заранее приготовиться к выходу, — объяснила она, увидев мою вытянутую физиономию. — Все равно мы скоро пойдем в клуб, верно? И лучше надеть что-нибудь легкомысленное, чтобы сразу вписаться в обстановку. Думаешь, сойдет?

— Еще как сойдет.

— Тебе, я вижу, не нравится.

— Конечно, нравится, — божился я.

В новом платье Чаморро чувствовала себя не в своей тарелке.

— Когда у тебя такое лицо, у меня возникает ощущение, будто ты меня экзаменуешь, — сказала она, опустив глаза. — И я никогда не выдержу экзамена.

Я был на волосок от признания, какого рода экзамен скрывался под моим оценивающим взглядом: лишь с такой очаровательной спутницей у меня появлялись шансы обойти громилу, обязательно стоящего в дверях «Распутина», — одного или в сопровождении какого-нибудь мужчины меня бы и близко к нему не подпустили. Но взыгравший во мне Симеон Столпник предостерег меня от опрометчивого шага, расценив его как капитуляцию.

— Что за нелепая мысль! — ответил я, стараясь унять предательскую дрожь в голосе. — Выбрось из головы эту чушь. А я пойду переоденусь.

Через полчаса мы пустились в путь. Гамарра предоставил нам машину, и, похоже, только потому, что никто из комендатуры не отваживался ею пользоваться, — громыхающий вонючий драндулет, которому место на распродаже металлолома и из-за которого наверняка будут лупить друг друга прутьями по голове скупщики ржавого железа. Было невыразимо жаль сажать в него такое эфемерное создание, как Чаморро, но что касалось меня, то я находился с ним в полной гармонии. Однако пришлось себя окоротить: Чаморро — не моя девушка, а подчиненная, мы ехали не на прогулку, а на работу, и машина была не просто машиной, а ведомственным транспортом, кстати, не таким уж плохим, принимая во внимание бюджетные ограничения, наложенные на нас компетентными властями по каким-то только им одним ведомым высшим соображениям.

По шоссе нам навстречу шел поток автомобилей, возвращавшихся с пляжа. Когда мы добрались до места назначения, в море еще бултыхались припозднившиеся купальщики. Мы припарковали нашу булькающую кофеварку на приморском бульваре. Небо быстро темнело, по листве пробежал живительный ветерок, и жара стала спадать. До открытия клуба еще оставалось время, и я предложил Чаморро прогуляться по набережной. Она согласилась.

Отголоски далекого детства, проведенного на берегах Рио-де-ла-Плата,[48]кажутся мне теперь сказочным сном из иного, уже не принадлежащего мне мира, а запечатлевшиеся в памяти картины из сознательной жизни никак не связаны с бескрайними водными просторами. И оттого при виде моря мое сердце сжимается и начинает учащенно биться. Особенно в часы заката, когда слышится плеск волн и воздух, обволакивая тело, становится объемным и звучным. Чаморро выросла в Кадисе,[49]хотя полностью утратила особенности южного выговора. Ее семья до сих пор живет в этом городе, куда перевели служить ее отца, полковника морской пехоты. Должно быть, в ней говорили наследственность или привычка, но море оставляло мою помощницу равнодушной. И это равнодушие, очертившее ее профиль невидимой линией отчуждения, делало Чаморро неприступной и еще более обольстительной.

Пейзаж по левую руку от нас утомлял взор безликим нагромождением блоков светлых тонов с преимуществом белого: жилые комплексы, отели, торговые центры. Казалось, весь город был пропитан фальшью и обнажал свою истинную душу только зимой, но с таким опустошающим воздействием, что заезжий человек предпочел бы остаться в обманчивом ощущении праздника. По его призрачным улицам бродили курортники и упрямо цеплялись за отпуск, словно эти короткие дни лихорадочной радости могли искупить год тяжелого труда где-нибудь в глубине полуострова или в угрюмой, окутанной туманами Северной Европе. Единственными, кто верил в летнее чудо с такой же святой простотой, с какой каждый из нас в определенном возрасте верит в «Дары Волхвов»,[50]были дети. Они считали каникулы настоящими, поскольку могли предаться полной праздности, вопреки всем попыткам родителей отравить им счастье напоминанием о скучных занятиях в колледже. Детский восторг не знал границ, а на лицах взрослых, особенно если присмотреться, читались настороженность и грядущее разочарование, которое обещало покончить с невыносимым притворством под названием отдых.

— Ничего не могу с собой поделать, — сказал я. — Лето в подобных местах действует на меня угнетающе.

— Почему? — спросила Чаморро.

— Слишком бросается в глаза обман.

— Какой обман?

— Картонное счастье фирмы «Тетрабрик»:[51]упаковка изящная, но изготовлена из отходов.

— Откуда столько скепсиса? Все не так уж плохо.

— Тебе нравится?

— Мне — да, — сказала Чаморро, окидывая взглядом приморский бульвар; ее глаза светились оживлением, свойственным ребенку, когда он смотрит на карнавальную кавалькаду. И я с горечью почувствовал, как между нами возникает еще одна непреодолимая стена.

Меж тем надвигалась ночь, и мы пошли перекусить в кафе с ценами, которые не только отвечали нашим мизерным командировочным, но и обещали соответствующий уровень кормежки. Набив желудок чем-то неудобоваримым, мы предприняли разведывательный рейд вокруг «Распутина». Клуб представлял собой стоявшее особняком оштукатуренное здание в мавританском стиле, правда, слегка подпорченном двумя разноцветными куполами в форме луковиц. Должно быть, декоратор страдал полным отсутствием художественной жилки, иначе ему не пришла бы в голову нелепая идея украшать сугубо светское строение религиозными атрибутами в русском духе. Над входом, в центре ядовито-фиолетового неонового пятна, сияло слово «Распутин», окаймленное ярко-красной подсветкой и желтыми мерцающими лампочками.

— Мать честная к непорочной любви зовущая! — воскликнул я.

— На спине лежащая и всем дающая, — подхватила Чаморро богохульную частушку.

— Видел бы это бедный Григорий…

— Кто?

— Григорий Распутин, духовный символ заведения и фактический владелец бренда.