каждый раз граф слегка постанывал. Но вот он добрался до левой ноги. Никакой реакции на покалывание не было. Сколько бы Эйснер ни колол стопу, голень, бедро, даже вызывая легкое кровотечение, Лотринген оставался безмолвным и безжизненным.

К шатру подошли Кассель и Данфельд. Они присоединились к Лихтендорфу и Когельхайму, сидевшим на скамье перед входом. Все молчали и напряженно ждали, сохраняя скорбное выражение лица. Звезды высоко мерцали в черном полотне неба. Лагерь крестоносцев, освещаемый кострами и факелами, затихал, изнуренный почти двенадцатичасовой битвой.

К шатру нерешительно приблизился молодой человек, одежда которого еще хранила следы недавно снятой кольчуги. Лицо его почти скрыли длинные черные волосы, за которыми парень явно давно перестал следить. Плечи у него были узкие, талия тонкая, да и вся фигура производила женственное впечатление. Молодой человек остановился перед скамьей и, разглядев в свете принесенного с собой факела сидящих рыцарей, сделал шаг к Касселю.

– Простите, что мешаю, – сказал парень с легким акцентом, – но я хотел бы поблагодарить вас. Вы сегодня спасли мне жизнь, и я в неоплатном долгу перед вами, господин фон Кассель. Вам странно, что я знаю ваше имя? Но я запомнил герб и отыскал вашу палатку, а там ваши люди направили меня сюда…

– Послушайте, господин… – сурово сказал Кассель, поднимая на незнакомца усталые глаза.

– О, простите великодушно, сеньор Кассель! Я совсем забыл представиться! Владислав Янош.

– Так вот, господин Янош, откровенно говоря, я вас не помню – слишком долгим был бой, и каждый в том бою думал, как бы самому остаться в живых, а все остальное забывается. Кроме того, вы пришли не в добрый час и сейчас вам лучше удалиться.

Молодой рыцарь растерялся и не знал, как поступить. Он остался стоять на месте в нерешительности.

– Вы что, глухой? Я же сказал вам – идите! Ваша благодарность принята.

Из шатра вышли Эйснер и Штернберг. Рыцари сразу же обступили их с расспросами. Кассель бросил мимолетный взгляд в сторону – парня уже не было.

Эйснер попросил всех замолчать. Штернберг смотрел на врачевателя во все глаза и, как чуда, ждал каждого слова.

– Граф жив, – тихо сказал Эйснер.

Стон облегчения вырвался из уст рыцарей, но Штернберг ждал большего.

– Но это пока, – продолжал Эйснер. – Как ни прискорбно это говорить, но…

– Что с ним? – глухо произнес Штернберг.

– Он все-таки ранен? – воскликнул Когельхайм. – Бедный Конрад!

– Нет, он не ранен. На теле нет и царапины. Но вот внутри… Его пожирает сильнейшая лихорадка.

– Но ведь сегодня брат был совсем здоров! – прохрипел граф. – Ты что-то путаешь, Эйснер! Такого не может быть! Надо найти другого лекаря.

– Господин фон Штернберг, – гордо и надменно произнес уязвленный Эйснер, – я бы сам хотел ошибиться, но, кого бы вы ни искали, помочь вашему брату уже никто не сможет. Он заболел не сегодня и не вчера. Он болен был уже давно. Во всяком случае, несколько месяцев.

– Что вы такое говорите? – возмутился Когельхайм. – Я постоянно был с графом рядом и знаю, что он был здоров как бык.

– Просто тогда он перенес начало заболевания на ногах. Организм графа был могучим и выдержал первую атаку лихорадки, почти ее не заметив. Но именно поэтому сейчас он умирает.

– Эйснер, – взревел Штернберг. – Не смей говорить так о брате! Он не умрет!

– Хорошо, граф, если так вам легче, я не буду употреблять это слово. Дело в том, что некоторое время я жил в Палестине и изучил эту лихорадку. Она там не редкость. Жаркий климат, близость воды, плохое питание, постоянное напряжение физических и душевных сил – все это ведет к тому, что это заболевание возникает исподволь, а потом, спустя время, дает о себе знать с невиданной силой. Видел я подобные случаи и здесь, под Дамиеттой. Болезнь поражает организм так, что начинают отниматься руки и ноги, а потом человек становится полностью обездвиженным и задыхается оттого, что просто уже не может дышать – грудь не поднимается. Так произойдет и с господином Лотрингеном. Мне тяжело это говорить, но увы. Мне он так же дорог, как и вам. Мы стали друзьями.

Штернберг рухнул на скамью, обхватив голову руками. Когельхайм, мертвенно-бледный, опустился рядом. Остальные рыцари скорбно молчали.

– Болезнь не проявилась сразу. Она дремала внутри графа, медленно, но верно подтачивала его силы. Он чувствовал себя прекрасно, а разрушение уже шло. Нужно было какое-то потрясение или, как бы сказать, надрыв всех сил организма, чтобы лихорадка прорвалась наружу. Этим потрясением, надрывом стало сегодняшнее сражение. Вся жизненная энергия ушла на бой, и болезнь всецело завладела графом. Сразу и, скорее всего, навсегда.

– И нет никакой надежды? – тихо, почти шепотом, выдохнул Когельхайм.

– Сожалею, но конец неотвратим. Если бы он залихорадил сразу, то я бы смог его вылечить, а теперь я бессилен. Граф без сознания и, вероятно, уже не придет в себя. Простите за мои жестокие слова, но вы должны знать правду и не тешить себя ложными надеждами.

Повисла томительная пауза. Все молчали, боясь нарушить скорбное безмолвие, но и не зная, как уйти. Рыцари всем сердцем сочувствовали Штернбергу и Когельхайму, они любили и уважали Лотрингена, и для них это была личная потеря.

Наконец Штернберг поднялся со скамьи и почти сквозь слезы поблагодарил друзей за участие и попросил их идти отдыхать после боя. Рыцари, опустив глаза, не зная, что сказать, по очереди обняли Штернберга и разошлись.

Граф и его дядька вернулись в шатер к лежащему неподвижно Лотрингену. Генрих сел подле брата и взял его горячую, уже почти безжизненную руку в свою и стиснул ее, насколько хватило сил. Казалось, так он хочет передать Конраду всю свою жизненную силу и здоровье. Зигфрид сел в изголовье своего воспитанника и стал гладить его свалявшиеся в клоки русые волосы, как в детстве, когда Конрад был еще мальчиком и часто засыпал после тренировок рядом со своим дядькой.

И с этого часа все исчезло – день, ночь, голод, усталость, люди вокруг, война. Ничего не существовало для этих двух людей, кроме безжизненного лица с закрытыми, ввалившимися глазами и еле уловимого дыхания из полуоткрытых, потрескавшихся губ.

Штернберг не чувствовал ничего, кроме бездонной пустоты, которая разрасталась в душе все больше и вскоре полностью заполнила графа. Он не молился. Бесконечно доверяя искусству врачевания Эйснера, Штернберг верил его словам. Никакой надежды. Бог был бессилен. Нет, Бог просто призвал к Себе Конрада. Настал его черед. И это было горше всего. Почему именно сейчас? Конрад молод, его ждут жена, сын, родители! Его ждет еще долгая жизнь! Ждала…

Смерть всегда следовала по пятам за